Чужестранка. В 2 книгах. Книга 2. Битва за любовь - Диана Гэблдон

— Но это же… чудо, — тихо произнес он, обращаясь как бы к самому себе.

— Если вы настаиваете, — со вздохом согласилась я. — Я хочу знать одно: как мне быть и что делать? Повинна ли я в убийстве? А также в прелюбодеянии? Поделать тут ничего нельзя, но я хотела бы знать. И поскольку я нахожусь здесь, как мне себя вести? Могу ли я… то есть должна ли я использовать то, что знаю, и изменять ход событий? Я даже, не понимаю, возможно ли такое. Но если возможно, имею ли я на то право?

Он снова откинулся на спинку стула и задумался. Медленно поднял оба указательных пальца, соединил их и долго-долго на них смотрел. Потом покачал головой и улыбнулся мне.

— Я не знаю, ma bonne amie.[24] Ситуация не из тех, с которыми сталкиваешься на исповеди. Я должен подумать и помолиться. Да, непременно помолиться. Нынче ночью я подумаю о вашем положении во время моего бдения у Святого Причастия. Возможно, завтра утром или днем я смогу дать вам совет.

Слегка коснувшись моего плеча, он велел мне опуститься на колени.

— А теперь, дитя мое, я дам вам отпущение. Какими бы ни были ваши грехи, верьте, что они будут прощены вам.

Опустив одну руку мне на голову, он перекрестил меня другой и произнес:

— Те absolve, in nomine Patri, et Filii…[25]

Выпрямившись, он поднял меня на ноги.

— Спасибо, отец мой, — сказала я.

Не веря в Бога, я, исповедуясь отцу Ансельму, хотела, чтобы он отнесся ко мне серьезно и со вниманием, и была удивлена, почувствовав душевное облегчение. Но вполне возможно, что я испытала его, поделившись своим тяжким грузом с другим человеком. Он махнул рукой.

— Я повидаюсь с вами завтра, дорогая мадам. А теперь продолжайте отдыхать, если вам этого хочется.

Аккуратно сложив епитрахиль, он направился к двери. Остановился у самого выхода и с улыбкой повернулся ко мне. В глазах у него сиял воистину детский восторг.

— Может быть, завтра… — заговорил он, — может, вы могли бы рассказать мне… как это происходило?

Я тоже улыбнулась ему.

— Да, отец мой. Я вам расскажу.

Вскоре после его ухода я потащилась в коридор: мне хотелось повидать Джейми. Надо сказать, что мне пришлось видеть трупы в более благопристойном виде, но грудь Джейми ровно вздымалась и опадала, а угрожающий зеленоватый оттенок кожи исчез.

— Я будил его каждые несколько часов, чтобы он мог проглотить несколько ложек супа, — негромко заговорил со мной брат Роджер.

Он созерцал меня с явным удивлением — мне, пожалуй, следовало бы перед приходом сюда хоть волосы пригладить.

— Может, вы хотели бы… каковы ваши намерения?

— Мои намерения… С вашего разрешения, я хотела бы еще некоторое время поспать.

Меня уже не тяготило чувство вины, но какая-то тяжесть, скорее даже приятная, чисто физическая, распространилась по всему телу. Было ли это результатом исповеди или выпитого вина, я не знаю, но мне хотелось одного — поскорее добраться до постели.

Я наклонилась над Джейми, дотронулась до него. Он был теплый, но лихорадка оставила его. Я осторожно пригладила спутанные рыжие волосы. Уголок рта едва заметно дрогнул. На секунду, не больше, но дрогнул несомненно. Я была в этом уверена.

Небо было холодное, пасмурное, затянутое серыми облаками, которые сливались с серым туманом, окутавшим холмы, и даже выпавший за последнюю неделю снег казался серым, и аббатство словно бы накрыло огромным и грязным покрывалом. Даже внутри здания молчание зимы настигало и подавляло обитателей монастыря. Глухо доносилось из часовни молитвенное пение; толстые стены поглощали все звуки, и даже повседневная жизнь как будто замерла.

Джейми проспал почти двое суток, изредка пробуждаясь, чтобы проглотить немного супа и вина. Придя в сознание, он начал поправляться точно таким же образом, как и все молодые люди, неожиданно для самих себя лишившиеся на время сил и независимости в передвижениях — качеств, которые они по неопытности считали неотъемлемыми. Иными словами, примерно двадцать четыре часа он был кроток аки агнец, а после этого превратился в раздраженное, беспокойное, вспыльчивое, придирчивое, капризное создание с весьма дурным настроением.

Рубцы на плечах болели. Шрамы на ногах чесались. Ему было тошно лежать все время на животе. В комнате было слишком жарко. От дыма жаровни у него болели глаза, и он из-за этого не мог читать.

Ему опротивел суп, опротивели посеет[26] и молоко. Он хотел мяса.

Мне были хорошо знакомы эти симптомы возвращающегося здоровья, я им радовалась, но должна была к тому же и набраться терпения. Я открыла окно, сменила простыни, наложила на спину мазь календулы и растерла Джейми ноги соком алоэ. Потом я позвала брата-прислужника и попросила его принести супа.

— Я больше не желаю глотать эти помои! Мне нужна настоящая еда! — завопил наш больной и оттолкнул поднос с такой силой, что суп выплеснулся на салфетку, которой была накрыта миска.

Я сложила руки и посмотрела на него. Он выкатил глаза от злости… Господи, худой, как хворостина, челюсти и скулы обтянуты кожей. На поправку он шел быстро, однако нервные окончания в желудке требовали еще достаточно длительного лечения. Он не всегда удерживал даже суп и молоко.

— Настоящую, как ты говоришь, еду ты получишь не раньше, чем я это разрешу, — сообщила я.

— Я получу ее сейчас же! Ты что, воображаешь, будто можешь решать, чем меня кормить?

— Да, дьявол меня побери, это именно так! Не забывай, что я врач!

Он свесил ноги с кровати, явно намереваясь встать и идти. Я уперлась рукой ему в грудь и уложила его на постель.

— Твое дело — оставаться в постели и хоть раз в жизни делать то, что тебе велят, — прорычала я. — Тебе пока что рано подниматься на ноги и рано есть грубую пищу. Брат Роджер говорил, что утром у тебя снова была рвота.

— Пусть брат Роджер занимается собственным делом, и ты тоже! — процедил он сквозь зубы, снова пытаясь подняться.

Он протянул руку и уцепился за край стола. С заметным усилием он встал-таки на ноги и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Ляг на постель! Ты же сейчас свалишься!

Он весь побелел и даже от незначительного усилия, необходимого для того, чтобы устоять на месте, покрылся холодным потом.

— Не лягу! — заявил он. — А если лягу, то по собственной воле.

На сей раз я разозлилась по-настоящему:

— Ах вот оно что! А кто, по-твоему, спас твою жалкую жизнь? Кто заботился о тебе, а?

Я взяла его за руку, чтобы уложить, но он вырвал ее у меня.

— Я тебя об этом не просил, поняла? Я велел тебе уезжать или не велел? И я не понимаю, зачем ты спасала мне жизнь, если собираешься уморить меня голодом! Тебе это доставляет удовольствие! Это уж было совсем чересчур.