Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

― О, дьявол. Кроуфорд освободил руку и крепко обнял поэта, и Байрон с чувством похлопал его по спине. ― Ты тоже был хорошим другом.

Очевидно стыдясь своей слабости, Байрон шагнул назад. ― Как думаешь, уже полночь?

Кроуфорд тихо рассмеялся. ― Ощущения такие, словно это уже завтрашняя полночь ― но, пожалуй, десяти еще нет.

Через два часа будет Михайлов день. День святого Михаила[391]. Байрон неловко махнул рукой. ― Убей для нас нашего дракона, Михаил.

― Ты узнаешь об этом, ― сказал Кроуфорд. ― Ты будешь там, разве что не во плоти.

Байрон неуверенно кивнул. ― А ведь верно. Господи Иисусе! Только не затевай все это рано утром. Он повернулся и захромал к гостинице.

Кроуфорд поднялся в карету и убедился, что пульс и дыхание Джозефины были ровными, затем притворил и запер дверь, устало вскарабкался обратно на козлы и щелкнул поводьями.

Он правил на северо-восток до тех пор, пока не пересек арочный каменный мост через реку Вара, а затем выехал на старую дорогу, идущую вдоль реки Магра[392], между высокими уступами гор, что черными силуэтами прорезали темное звездное небо.

Свернув в сторону Апеннин, дорога стала круто забирать вверх, но Луна была высоко, а лошади ― свежими, и Кроуфорд чувствовал себя лучше с каждой милей, пролегающей между каретой и каменным существом, что раненое, но в сознании, лежало где-то на склоне холма возле Каза Магни.

В конце концов, холод и усталость заставили его остановиться. Факел к тому времени давно уже догорел.

В семи милях к северо-востоку от Вары в реку Магра впадала горная речушка, и вокруг моста через бурный поток теснились темными силуэтами деревянные постройки маленькой деревеньки Аула[393]. Кроуфорд обнаружил стойло и барабанил в широкую дверь до тех пор, пока в окне этажом выше не зажегся свет. В конце концов, дверь была отперта, и за ней обнаружился держащий фонарь старик.

Кроуфорд заплатил ему, чтобы он распряг лошадей и позаботился о них, а также достал ему где-нибудь чашку уксуса и не обращал внимания на то, что Кроуфорд и его попутчик предпочли спать в карете.

Когда все было сделано, и старик удалился к себе наверх, Кроуфорд снова проверил Джозефину ― ее дыхание и пульс были по прежнему ровными ― а затем осторожно вылил примерно столовую ложку уксуса в банку с кровью Байрона, чтобы предотвратить ее свертывание, закрыл банку и надежно спрятал ее в одну из стоящих на полу сумок.

Джозефина лежала на заднем сиденье, и он прилег на переднем, хотя для того чтобы уместиться ему пришлось подтянуть ноги и согнуть голову вниз к коленям, но умудрившись все это проделать, он спустя несколько секунд уже спал.

Несколько часов спустя он проснулся, чувствуя болезненную одеревенелость и задыхаясь. Он сел и осторожно распрямил ноги, затем оправил одежду и ослабил ремень, прежде чем ему стало ясно, к его вялому удивлению, что силой, которая заставила его проснуться, было сексуальное возбуждение.

Он взглянул на темную фигуру Джозефины, спящей всего лишь в ярде от него, и спустя мгновение сообразил, что проблески света на ее лице были отражениями тускло освещающего конюшню лунного света в ее открытых глазах. Он улыбнулся ей и начал вставать.

Затем он заметил, что она сгорбилась на одно плечо и уставилась в темноту за окном, а вовсе не на него. Кроуфорд проследил за ее взглядом ― и вскочил, когда увидел очертания нескольких фигур, стоящих на устланном соломой полу снаружи кареты.

Теперь он различил повторяющийся резкий звук ― скрип рессор. Он оглянулся на Джозефину и заметил, что ее бедра покачиваются на обитом материей сиденье.

И она все также пристально вглядывалась в окно кареты.

На впалых лицах существ блеснули зубы, но Кроуфорд никак не мог вызвать в себе страх; он мог лишь смотреть на неясные очертания истощенного тела Джозефины под оборванным платьем; и ему казалось, что его собственная одежда вот-вот взорвется, совсем как накануне одежда Полидори, если он тотчас от нее не избавится.

Он потянулся и, дрожа, положил руку на ее горячую правую грудь; это прикосновение лишило его дыхания, и заставило сердце биться в безумной канонаде, словно батарея пушек исступленно пожирала общий, молниеносно горящий фитиль.

Она зарычала на него, и ее голова мотнулась вниз, щелкнув челюстями в каком-то дюйме от его руки.

Даже в этом тусклом свете и спертом воздухе было ясно, что она тоже возбуждена ― казалось, что сексуальный жар изогнул саму ткань мироздания в одной туго натянутой точке, подобно тому, как ударившая близко молния заставляет вставать дыбом волосы на макушке, и Кроуфорд подумал, что их лошадям, и даже кусающим их блохам, тоже должно быть снятся эротические сны.

Не чувствуя ничего кроме ревности, Кроуфорд смотрел сквозь стекло на созданий, которых Джозефина столь очевидно предпочитала ему ― а затем он вспомнил кое-что, что сказала ему молодая женщина, с которой он столкнулся шесть лет назад на улицах Женевы, в тот день, когда впервые повстречал Байрона и Шелли: «… Мы могли бы разделить их интерес к нам, Майкл, и, по меньшей мере, таким образом, быть привлекательными друг для друга…»

По меньшей мере одна из покачивающих за стеклом фигур принадлежала женщине ― если он откроет дверь и предложит себя ей, этой толпе, сможет ли он таким образом заполучить Джозефину, без принуждения, по ее желанию, хотя бы и из вторых рук? По доверенности?

В качестве… доверенного представителя?

В карете уже воняло уксусом и кровью, но это слово с особой ясностью воскресило воспоминания о женщине, с которой он убил ламию на пляже около Каза Магни ― женщине, которая так охотно и радостно предавалась с ним любови.

Он не хотел получить ее таким образом, когда ее внимание было приковано к кому-то, или чему-то, другому.

Байрон сделал хороший запас тертого чеснока, и Кроуфорд открыл новую банку и размазал ее содержимое вокруг окон и щелей обеих дверей.

Как только аромат начал просачиваться наружу, существа в конюшне сразу как-то ужались, напоминая теперь огромных слизней, и поползли прочь по устланному соломой полу, а затем, забравшись по стене, вылезли через окно. Кроуфорд наблюдал, пока последняя из них не перевалила свою тушу через подоконник, глухо плюхнувшись снаружи на залитую лунным светом землю.

Затем он проверил узлы на путах Джозефины, обиженно стараясь не дотрагиваться до нее вовсе; и, в конце концов, сел обратно, открыл фляжку и напился до беспамятства.

* * *

На рассвете Михайлова дня старик ворвался в стойло вместе со священником, и пока хозяин конюшни запрягал лошадей, священник выкрикивал гневные, непостижимо быстрые итальянские обличения Кроуфорду, который лишь несчастно кивал.

Прежде чем солнце как следует осветило маячащие впереди горы, карета снова была в пути.

― Эй, заводишь друзей везде, где появляешься? ― крикнул Кроуфорд со скамьи кучера спящей Джозефине, щелкая вожжами по крупам лошадей. ― Очень предусмотрительно.

Они ехали на север под голубым летним небом, через Перевал Циза[394] между возносящимися ввысь занесенными снегом вершинами Апеннин ― там, куда лежал их путь, поднималось солнце, и его лучи как следует припекали в те мгновения, когда горный ветер не продирался со скрежетом вниз через редко поросший лесом перевал ― и к середине утра Кроуфорд знал из карт Байрона и придорожных указателей, что они вот-вот должны достигнуть границы между Тосканой[395] и Эмилией[396].

Дорога сузилась, и скалистая стена по правую сторону и бездна по левую становились все круче, и когда по всем признакам до пересечения границы оставалось не более сотни ярдов, Кроуфорд отказался от попыток найти место, где можно съехать на обочину, и просто остановил карету на дороге. По крайней мере, движение здесь сейчас, похоже, не особо оживленное. Он торопливо спустился и открыл дверь кареты ― а затем, едва сдержав рвотный позыв, отшатнулся назад.

Он оставил окна полуоткрытыми, но солнце все равно устроило из внутренностей кареты чесночную парилку. Джозефина, впрочем, была в полубессознательном забытьи. Он проверил ее пульс и дыхание ― они по-прежнему были ровными, и Кроуфорд спросил себя, чтобы он стал делать, если бы это было не так.

Под передним сиденьем находился сейф, и Кроуфорд удостоверился, что все пистолеты Байрона и ножи из столовых наборов лежат внутри, сейф заперт, а ключ находится в его кармане. Он выбрался наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха, а затем еще раз заглянул внутрь, чтобы в последний раз окинуть все взглядом.

Он допускал, что она может разбить стекло и вскрыть себе горло о зазубренные края, или открыть дверь и выброситься с обрыва, но если она решит сделать что-то подобное, он это услышит, и, по-видимому, успеет спуститься, чтобы ее остановить ― для каких-то более решительных попыток самоубийства она, пожалуй, выглядела слишком слабой.