Прощание с колхозом - Борис Екимов

Опять забыли про капитализм.

«Инвесторы» через год-другой стали получать неплохие прибыли еще и потому, что отказались от всего «неприбыльного».

«Нынешние инвесторы откровенно от хутора отвернулись, обязательства за земельные паи не выполнили, кормов не дали» (хутор Аржановский).

«…водопровод не работает, сообщения с райцентром нет, закрыта аптека, не ходит “скорая помощь”, медпункт разваливается, в школе крыша течет, весенний паводок разрушил мосты…» (хутор Успенка).

А «инвесторы» говорят четко: «Следует оградить сельхозпредприятия от решения социальных проблем, включая разовые акции помощи. Они должны заниматься производством». Тоже ведь – правда. Этот «инвестор» заплатил 17 миллионов рублей налога лишь на одном хуторе. Вот и решайте на эти деньги «социальные проблемы».

И он же говорит: «Необходимо активно побуждать местную власть, создавать условия на селе для развития малого бизнеса: кафе, кулинарии, пошивочные, ремонтные мастерские. Это даст работу другим жителям».

«Если город будет развиваться, а село – нет, оно станет поставщиком преступников, наркоманов, проституток».

В прежних моих «новомировских» заметках, да и теперь, много укоров властям московским и областным, которые во все времена меряют нашу жизнь на свой, якобы государственный, аршин. И тогда получается, что в «среднем», да в «общем» жизнь на селе налаживается.

Возьмем нашу область. Пашни у нас примерно 5,5 миллиона гектаров. В самые провальные времена «перестройки» площадь неиспользованной пашни доходила до двух с лишним миллионов гектаров. В 2002 году уже полтора миллиона га, в нынешнем в 2004 году – неиспользованной пашни остался лишь один миллион гектаров. Как говорится, рост налицо. Брошенную пашню забрали «инвесторы», и урожаи у них завидные. Нынче у «Гелио-Пакса» на 36 тысячах гектаров средняя урожайность 36,7 центнера пшеницы с гектара. ЗАО «Русагропроект» получил 261 тысячу тонн зерна. Это ли не достижение! «Инвесторы» за последние три года вложили в сельское хозяйство области более 6 миллиардов рублей. Отсюда и результат.

Так что с растениеводством дело налаживается. Думаю, что через два-три года необработанной земли в области вообще не будет.

Потому что рентабельность пшеницы и подсолнечника у «инвесторов» и у крепких фермеров 160–250 процентов. Это – лучшая агитация и пропаганда.

Такие цифры ласкают слух руководителей области и страны. А то, что животноводство практически уничтожено, об этом можно промолчать или произнести туманную фразу: «Наметились признаки стабилизации». Что на деле означает: ниже земли не упадешь, ниже дна не утонешь. Потеря животноводства, это потеря рабочих мест на селе. Доярки, скотники, свинарки, телятницы остались без дела. Ставка на интенсивное растениеводство – вызовет уменьшение числа механизаторов. А все вместе означает массовую безработицу на селе.

Уход колхозов – это развал сельской социальной сферы: больницы, школы, культуры. А в общем – деградация сельского населения.

Когда закрываются шахты, говорят и что-то делают для трудоустройства бывших шахтеров. А кто поможет крестьянину? Только Бог.

Последний в этом году поход. Теплая осень. Из хутора Набатов, на стареньком велосипедишке выехал и покатил: Ремнёв, где шиповника нынче пропасть, Красный Яр, бывший Евлампиевский хутор (ныне лишь могилки да старые груши), дорога на Большую Голубую, из которой нынешним летом последние наши люди ушли: Любаня, Косоруков, Дьяченко. Остался «аул» – два чеченских хозяйства.

До Большой Голубой не доехал, повернул и стал подниматься вверх, к бывшему набатовскому полевому стану. Оттуда, с могучих курганов Маяка и Белобочки простор открывается, который взглядом не окинешь. Могучие холмы, просторные долины, глубокие балки. Осенние желтые травы, яркое солнце, ветер, высокое небо. Безлюдье, безмолвие. До Верхней Бузиновки – сорок километров, до станицы Сиротинской – столько же, до Голубинской ближе, но она все равно далеко.

Возвращался к вечеру. Жаркий был день, даже знойный. И потому, не добравшись до хутора, свернул передохнуть возле Красного Яра, к речке, в прохладную сень тополей да верб. Речушка степная, малая, с милым именем Голубая. Умылся, сладкой водички попил, черпая горстями, сел на берегу.

Перекат. Белые камешки. Журчит и журчит вода, убегая. Душа утишается. Мысли текут спокойные. Не только о дне сегодняшнем. Что наши дни, они журчат, словно эта вода, и растворяются в таком вот степном покое, который вокруг и ныне, и век назад. Так же речка звенела, светило солнце, на маковки тополей и верб с легким ропотом набегал ветер, серебря их. И люди жили на этой земле. Много их было, богатых, бедных… Счастливых вовсе не от богатства и несчастных не всегда от бедности. Были, потом ушли.

Что осталось от той далекой поры. Осталась земля, осталась вода. Осталось далекое эхо прошедших лет в именах и названиях: Сазонов алевад, Артемов алевад, Желтухин сад, Якубов кут, Ситников переезд, Гусаркин да Львовичева гора. Но это не просто названия, это долгая память о людях, которые всего лишь век назад жили и работали на этой земле. А потом ушли.

А речка Голубая все также звенит на перекате у Красного Яра. И вечный ветер шуршит в желтых осенних травах. Земля жива.

Нынешним утром я услышал гудение трактора. Это по соседству Юрий Стариков скирдовал привезенную вчера солому. Нынче он поставил новый сенник. Это – по-хозяйски. Стариков – настоящий хозяин. У него есть скотина, лошади. Весной он прикупил молодняк: телочек, бычков. Взял в аренду остатки колхозного животноводческого комплекса, с него уже крышу снимали. Он думает побольше скотины завести. Что ж сила есть, человек не старый. О земле у меня спрашивал. «Торопись, – сказал я. – Через два-три года ничего не останется».

Вчера я ездил на бахчи, к Синицыну. Поглядел, поговорил, арбузами да дынями угостился. Синицын – тракторист, в прошлом совхозный. Теперь они вместе с Семерниковым хозяйствуют самостоятельно. Арбузы, дыни, тыквы, просо, подсолнух. Нынче год – не арбузный, а дыни очень хорошие. Перекупщики в Москву их везут. Больших доходов у Синицына, конечно, нет. Но живет, кормится, милостыни не просит; люди у него работают, хоть немного, но получают, на жизнь. Запашку Синицын увеличивает, взял еще землю возле кургана Хорошего.

На бывшем Найденовском хуторе, который уже год косит сено Ф. И. Акимов и возит его на продажу в Калач, в Ильевку. Себе на хлеб зарабатывает и другим помогает.

По-прежнему работают Пушкины, пашут да сеют. И Барсов не сдается.

Люди пожилые, пенсионеры, тоже не сидят сложа руки. У Гавриловых – скотина, голов пять, наверное. Надо и сено косить, и пасти, и ухаживать. Тут не поймешь: нужда ли, привычка? Но работают.

Тетя Катя Одининцева, ей уж за восемьдесят. Но огород – загляденье. Одной картошки сколько накопала. Себе хватит и городским детям и внукам достанется. А еще – помидоры, перец. Все вырастила, уже убрала и землю вскопала, подготовив ее для будущего урожая.

Хуторской народ, сельские жители, русские люди, чья жизненная сила – словно малая журчливая речка, которая течет и течет через время, через невзгоды и страсти, через войну и мир.

Все проходит, и все остается. Многое замывают вода и время, но многое – в памяти.

Минует и нынешний век. По-прежнему будет звенеть на перекатах речка Голубая. Земля забудет старые имена, им на смену придут другие: Акимов покос да Синицыно поле, Буданов ерик да Стариков луг. Земля безымянной не будет. Пока жива.

Осень 2004 года

Прощание с хутором

В годы нынешние, всякий раз, когда я прихожу ли, приезжаю на хутор, начинает грезиться мне, что это гостеванье последнее. Один за другим уходят старые хуторяне к жилью иному, чаще к вечному, которое на Прощальном кургане. Умирает хутор. Да и свои годы немалые я тоже умею считать. Так что всякий раз чудится мне печальное, когда прихожу на хутор или прощаюсь с ним. Но хочется расставанья светлого. И потому зимою нынешней решил я уйти прежде намеченного срока, чтобы опередить непогоду.

– Куда спешишь? – уговаривал меня хозяин. – Барометр молчит. Может, машина будет, уедешь.

Барометр, и вправду, «молчал». Но предстоящую непогоду я нутром чуял, не хотел слякоти, или метельного плена под ногами, под колесами машины. Хотелось пройти пешком по льду, по замерзшему, снегом полоненному Дону до станицы Голубинской, чтобы уже оттуда уехать по асфальту домой. А по пути свернуть в лесистое займище, к озерам, да на Стенькин курган подняться.

Хотелось ясного солнечного дня, чистого неба, далекого горизонта, зимнего земного простора, чтобы идти, как говорится, легкой ногой, когда душа радуется, и не считаешь пройденные и остатние, порой нелегкие, версты. В пути одиноком это очень важно.

По нынешнему оскудевшему хутору от бывшего «центра», где живет мой товарищ, к Дону путь лежит недалекий, тем более что можно шагать напрямую. Когда-то хутор делился на «майдан» с магазином, правлением и «куты»: Забарак, Варшава и прочее. Потом объявились улицы да переулки. Конечно же, Ленина, Сталина, Набережная. В сельсовете их именовали да числили, чтобы не растерять. Ведь в прошлом веке на хуторе было до двухсот дворов и усадеб. Теперь наскребешь ли десяток стариковских, доживающих.