Гайдзин. Том 1 - Джеймс Клавелл

– Да, и я надеюсь, ими и останутся. Давай дальше.

– Больше особенно рассказывать нечего, хотя, с другой стороны, может, и наоборот. За долгие годы и другие родственники переехали и расселились по всему Югу. Моя мама была родом из Алабамы, у меня есть еще два брата и сестра, все младше меня. Билли теперь с северянами, Первый нью-джерсийский кавалерийский полк, а мой младший братишка Джанни – его так назвали в честь моего деда, Ивана Сывородина, – тоже в кавалерии, только в Третьем виргинском, скаутом в передовом дозоре. Все это чушь и дерьмо, эти двое знают, что война и драка – чушь и дерьмо, и оба добьются того, что их убьют, уж это как пить дать.

– Ты… ты собираешься вернуться?

– Даже не знаю, Малк. Каждый день я думаю: «да», каждую ночь я думаю: «да», и каждое утро – «нет». Не хочу убивать своих, на какой бы стороне я ни оказался.

– А почему ты уехал и выбрал этот богом забытый угол?

– Эмили умерла. Она заболела скарлатиной – случилась эпидемия, и она оказалась одной из тех, кому не повезло. Это произошло девять лет назад, у нас как раз скоро должен был родиться ребенок.

– Какое несчастье!

– Да. Ты и я, нам обоим досталось в этой жизни…

Струан был так поглощен своей книгой, что не слышал, как входная дверь в ее комнату открылась и закрылась, не слышал, как она на цыпочках прошла через комнату, не видел, как она на мгновение заглянула к нему, потом исчезла. Через секунду раздался едва слышный щелчок – закрылась дверь ее спальной.

Он поднял глаза, напряженно вслушиваясь. Уходя, она сказала, что заглянет к нему, но если он будет спать, будить его не станет. Или, если она слишком устанет, отправится прямиком в постель, тихо, как мышка, и увидится с ним утром.

– Не волнуйся, дорогая, – сказал он со счастливой улыбкой. – Веселись, отдыхай. Встретимся за завтраком. Спи крепко и помни, что я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, cheri. Спокойной ночи.

Книга лежала у него на коленях. С усилием он сел прямо и свесил ноги через край кровати. Это он еще мог вынести. Но не встать. Встать ему пока было все так же не под силу. Сердце тяжело стучало в висках; он почувствовал тошноту и лег. И все же немного лучше, чем вчера. Нужно пытаться, что бы ни говорил Бабкотт, угрюмо сказал он себе, потирая живот. Завтра попробую снова, три раза. Может быть, оно и к лучшему, что я не могу встать. Я бы захотел быть с ней. Господи, помоги мне, я бы не смог без этого.

Когда боль немного улеглась, он опять взялся за чтение, радуясь, что книга у него под рукой, но теперь она уже не так занимала его, мысли разбредались, и его разум принялся смешивать прочитанный рассказ с картинами, в которых ее готовились вот-вот убить, кругом какие-то трупы, он бросается, чтобы защитить ее, картины сменяют одна другую, становясь все более эротическими.

Через некоторое время он отложил книгу, отметив страницу закладкой, которую она ему подарила, закладкой из ее дневника. Интересно, что она пишет в нем. Я знаю, она ведет записи так же регулярно, как и любой другой. Обо мне и о ней? О ней и обо мне?

Теперь он чувствовал огромную усталость. Его рука потянулась к лампе, чтобы увернуть фитиль, и остановилась. Маленькая рюмка со сном внутри манила. Его пальцы дрожали.

Бабкотт прав, это мне больше не нужно.

Он решительно потушил свет, откинулся на спину и закрыл глаза, вознося молитву о ней, о своей семье, о том, чтобы его мать благословила их, а потом о себе. О Господи, помоги мне выздороветь – мне страшно, очень страшно.

Но сон не шел к нему. Когда он поворачивался или пытался устроиться поудобнее, боль прорезала внутренности, и он тут же вспоминал Токайдо и Джона Кентербери. Он завис в какой-то тяжкой полудреме, мозг его гудел от прочитанного: жуткое, леденящее кровь начало, а какова будет развязка? Добавляя сюда всевозможные картины. Все новые и новые, некоторые злые, некоторые прекрасные, некоторые совсем живые, любая попытка поменять положение расцветала на них багровыми пятнами боли.

Время шло, минул час или несколько минут, он не мог сказать точно, и тогда он выпил эликсир и блаженно расслабился, зная, что скоро будет парить в воздухе на тонком, прозрачном газе, ее рука на нем, его рука на ней… там, на ее груди… везде… ее руки в ответ столь же опытны, столь же желанны… не только руки.

15

Пятница, 3 октября

Едва лишь рассвело, Анжелика выбралась из кровати и присела за туалетный столик в эркере, выходившем окном на Хай-стрит и гавань. Она совсем измучилась. В запертом ящичке лежал ее дневник в обложке из тусклой красной кожи. Он тоже запирался. Из потайного места она извлекла ключ, отомкнула застежку, обмакнула ручку в чернила и написала, беседуя с дневником, словно со старым другом, – последние дни ей казалось, что дневник стал теперь ее единственным другом, только с ним она еще могла говорить откровенно:

Пятница, 3: еще одна тяжелая ночь, и я чувствую себя ужасно. Прошло четыре дня после того, как Андре сообщил мне ужасную весть о моем отце. С тех пор я была не в состоянии ни писать, ни делать что-либо, заперла все двери и «слегла», притворившись, что у меня жар. Лишь раз или два за день я выхожу навестить моего Малкольма, чтобы развеять его тревогу, все же остальное время не отпираю никому, кроме моей горничной, которую я терпеть не могу, правда, я согласилась встретиться с Джейми один раз и с Андре.

Бедный Малкольм, в первый день моей «болезни», когда я не появилась и не стала никому открывать, он чуть с ума не сошел от беспокойства и все настаивал, чтобы его отнесли на носилках в мой будуар и он смог увидеть меня хотя бы таким образом – даже если для этого пришлось бы выломать дверь. Мне удалось опередить его, я заставила себя пойти к нему и сказала, что со мной все хорошо, просто у меня сильно разболелась голова, и – нет, мне не нужен Бабкотт, а ему не стоит переживать из-за моих слез. Я объяснила ему по секрету, что у меня просто наступило «то самое время месяца» и кровотечение иногда бывало обильным, а иногда не наступало в срок. Он был невероятно смущен тем, что я упомянула про свои месячные! Просто невероятно смущен! Словно и не знал ничего об этом свойстве женского организма. Порой я совсем не понимаю его, хотя он так добр и заботлив, самый добрый и заботливый из всех, кого я знала. Еще одно расстраивает меня: если говорить правду, ему, бедному, не намного лучше, и каждый день он так страдает, что мне хочется плакать.

Матерь Божья, дай мне силы! – думала она. Ведь это еще не самое страшное. Я стараюсь не волноваться, но я в отчаянии. День приближается. Тогда я освобожусь от этого ужаса, но останется еще нищета.