Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

Теплоход качается и вздрагивает, будто киль бьется о хребет доисторического монстра. Что-то с правым винтом, видимо, зацепили льдину и погнули лопасть. Чтобы погасить вибрацию, увеличили обороты на левом винте.

Над палубой тучи брызг, мокрый дым.

Средний ход.

Видел, как директор ресторана бросил в море замороженную тушку барана.

22 марта

Штормит на восемь баллов.

Сбавили ход.

Я лежал в каюте и слушал злобный посвист снежного ветра. Во рту скопилась желчь, пустой желудок истязали рвотные спазмы.

Волна сильно била в корму. Удары отдавались в стальных внутренностях судна, пробирали от наружных заклепок до кладовых катакомб, докатывали до верхней палубы. Я чувствовал эти тягучие удары позвоночником. Койка подпрыгивала, когда на килевой качке винты теряли воду. Но я все лежал, будто парализованный, смотрел на проступившее из подволоки красное шершавое лицо, не выдержал и зажмурился.

Провалился в штормовую дрему, из которой меня вырвал ужасный удар.

Переборки загудели и затряслись, окно лопнуло в оглушительном потоке воды. Каюту опрокинуло, вздыбившаяся койка-диван ударила в спину, и я полетел в тартарары. Приложился спиной о соседнюю койку – из легких вышибло весь воздух – и рухнул на пол. В разбитое окно ворвался штормовой ветер.

В ушах стоял грохот. На голову лилась ледяная вода. Поток иссяк. Я долго не мог вздохнуть. Ползал на коленях в темной каюте, шарил по залитому полу руками. Нашел стену и вскочил на ноги. Долго прощупывал грудь, чтобы услышать собственное сердце.

Судно стонало.

Я поспешно оделся, как солдаты под огнем. В наспех натянутых штанах и куртке выбрался в коридор.

Что это было? Мы врезались в айсберг, проскочивший мимо радара во время сдачи-приема вахты? Может, другое судно? Но столкновение вызвало бы серию ударов, и крен был бы намного сильнее…

Около меня по коридору брел человек, выглядывал что-то в воде под ногами, ругался. Бледное лицо, кривящиеся губы, страх в глазах.

Бухгалтерша стояла в дверях каюты в ночной рубашке и пыталась уложить наэлектризованные волосы, торчащие вверх огромными космами.

– Что случилось? – спросила она.

– Пока не знаю, – ответил я.

– Стойте! Не оставляйте меня одну! – заорала она вслед.

Вода доходила до моего бедра и неслась по коридору темным потоком. Мимо плыли валенки, шапки, кинокамеры, фотоаппараты, кассеты, книги, рекламные буклеты. Зимовщики выбирались из кают, полуголые, окровавленные, проход заполняли мокрые тени, черные руки цеплялись за стены.

Я шел против потока. Меня била крупная дрожь.

Судно кренило с одного борта на другой. Моргало электричество. В затопленных каютах виднелись раздавленные переборки, в пенной мути кружило битое стекло. Люди не замечали, что шлепают по осколкам.

Я схватил за руку пассажирского помощника в пробковом жилете. Крикнул:

– Что это было?

– Волна-убийца! Накрыла первый класс!.. Отпусти!

На его перекошенном лице, на правой щеке, появилась черная точка. Стала шириться, тлеть по краям, пока все лицо не стало черным, выгоревшим. Кровь ударила из ноздрей и горла помощника, залила капковый бушлат.

Я отпустил.

Над головой пролетела брезентовая тень, сорванная со шлюпки.

Черная крутящаяся вода. Лучи фонариков. Бородатый призрак в кальсонах кашлял водой и пучил глаза. Палуба проваливалась и взлетала.

Никогда не испытывал такого страха.

Мимо прошел очкарик. Кажется, гидрохимик. В запахнутом ватнике на голое тело, с чем-то большим, размером с футбольный мяч, и круглым за пазухой. Какое-то существо, потому что между полами ватника показался белый стеклянный глаз.

Водяная метель – выше судовых труб. Буря срывала гребни волн.

В музыкальном салоне горел свет. Внутри, в тепле, я еще сильнее задрожал.

Прибившиеся на свет и тепло люди, босоногие и ознобившиеся, пятнали ковер кровавыми следами. Кто-то заходил сам, кого-то заводили или заносили. Доктор и медсестра занялись перевязками. Заметил, как медсестра лизнула окровавленный бинт.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Директора ресторана буди! – кричал матросу старший пассажирский администратор. – Людей чаем отпаивать!

Я выбрался в коридор, где организовали цепочку, по которой из кают передавали ценности пассажиров. На кренах каюты отхаркивали воду. По коридору гулял штормовой сквозняк.

Я передал следующему в цепочке жалкий мокрый чемодан. Увидел идущего к музыкальному салону боцмана. Его левая ладонь была раздавлена, как мясистое насекомое.

– В глубине моря изведаешь… – сказал боцман законсервированным голосом. Я не расслышал окончания.

Он пошел дальше, кровоточа изрезанными ногами и искалеченной рукой.

Матросы несли брусья и доски.

– Бутерброды! Чай! Кофе! Коньяк! – кричали из салона.

Я покинул цепочку и двинулся к каюте, на пороге которой, схватившись руками за голову, стоял мичман.

В каюте было страшное.

Волна выбила стекло-сталинит, прошила каютную переборку, оторвала от нее кусок, и этот кусок отрезал человеку голову. Я смотрел на обезглавленное длинное тело, пытаясь понять, чья это каюта.

– Начальник экспедиции… – просипел мичман. – Где его голова?

Я вспомнил очкарика-гидрохимика с чем-то за пазухой.

Разбитый борт судна уже привели под ветер. Бушующий океан визгливо смеялся. Где сейчас волна-убийца? Накатывает на айсберги – и те, потеряв центр тяжести, медленно падают, переворачиваются, и над кипящей воронкой вздымается подточенная течениями подводная часть…

В рубке были капитан, старпом, стармех, помполит, пожарный помощник… Все мокрые и возбужденные.

Я пробрался к старпому.

– Как-как? – огрызнулся тот, но тут же выговорился: – Сначала на радаре длинно засветило, подумал, снежный заряд, потому что быстро шел, а потом стали валиться набок, и тогда скумекал, что за тварь к нам пожаловала, да что уже сделаешь, даже на руль крикнуть не успел… Приложило так, едва схватился и болтался колбаской, пока не прошла…

В рубку набилось еще народу, некоторые – в чем мать родила, скользкие и красные, какие-то бесполые. Люди, не имеющие отношения к судоходству и этому миру.

– Вон! Пошли вон! – заорал штурман.

Я спустился в столовую, где продрогших людей отпаивали горячим.

23–25 марта

Волну-убийцу, шарахнувшую гребнем в середину надстройки, не пережили трое. Начальника экспедиции обезглавило переборкой. Матроса задавило спасательным вельботом (волна сломала шлюпбалки). Гидрохимик захлебнулся в своей каюте; когда попытались его поднять – распался на куски.

Голову начальника экспедиции нашли на кухне – в тазу для отходов.

В первом классе выбило половину окон. Двадцать пять человек остались без кают – их подселили к администраторам и комсоставу. Не хватило места мне и гляциологу. Перебрались в каюту, в которой везли вещи погибших летчиков и зимовщиков. Свалили в угол свои мокрые пожитки. Сборник Павлова каким-то чудом остался сухим: я нашел его плавающим на сломанной столешнице и держал теперь при себе, под тулупом. Бортпроводница застелила койки чистым бельем.

Не до сантиментов, но я что-то слышу по ночам. Какой-то глухой стон, будто доносящийся издалека. Крик. Шепот. Просыпаюсь и смотрю на баулы с вещами мертвецов под койкой соседа и в углу. Иногда – в безвременье – замечаю, что они изменили положение. Вижу, как они шевелятся. Может, тараканы?

Гляциолог молится. Часто прикладывается к бутылке.

Начал новый рассказ. «В зените отчаянья».

Неудобно писать кровью.

В глубинах судна плодится тьма. Электромеханик собирает из радиоприемников что-то похожее на оконную раму. Говорит, чтобы вернуться обратно.