Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

в инженерной службе которого муж проводит отпуск от основной работы.

В общем, одним семейным анекдотом больше, не считая истории, как Самс именно в этот день первый раз оказался на Арбате и залез в сухой фонтан, как нас едва не обобрал за фотосессию Кабан, но Конь, в копыте пряча телефон, сказал: «Двухсотки с них хватит», как мне, чревоугоднице, принесли четыре чебурека, а муж-агностик взял из постного меню, как в медовом пиве плавало бревно корицы, а Самс залезал на чужие диваны, откуда говорили ему по-английски и по-женски: «Если что, мы не против», как французы заходили во ВкусВилл, а мы втроем качались на качелях у лавок букинистов, на которые я запретила себе смотреть, как Самс рыдал, что кончился переход на Театральной и прут его опять в коляску, как мне казалось переулками, что я в Питере или за границей, хотя муж досадовал, что мы никак не вырулим подальше от Нового Арбата, как он запретил мне писать телегу про этот день, и я не пишу, я никогда не пишу, если меня просят не писать, я только про маечку с Тоторо, про Тоторо с зонтиками, про маечку – имею право: выстрадано.

15 апреля 2019

Правила речи

Я говорю: «Скажи “спасибо”!»

И он без запинки ответил: «Дай!»

Против логики, диалог состоялся. Как незнайкина рифма «селедка». Человек нашел остроумный выход из ситуации, когда просят отозваться, а он стеснен в словах.

Мы ведь так ждем этого. «Мама» дается легко, а вот над «папой» и «бабой» бьемся всей семьей. Потом куколка кивает – или, наоборот, качает головой, и я бесконечно кручу самую элементарную схему диалога, не дальше первой страницы учебника: говорю что угодно, лишь бы он знай себе выбирал «да» или «нет». В итоге Самсье «не» перенимает муж, а ребенок к двум годам произносит «да» как «дай», даже если я предлагаю пойти к качелям или почитать книжку.

Но это лишь отклики, гулкое эхо стены, в которую я стучу мячом, для разнообразия представляя, что беспокоюсь, как бы она меня сейчас не обыграла. Я так спешу с ним заговорить, что имитирую диалог, то и дело предлагая, рассказывая, поясняя, уточняя, восхищенно вопя. Я будто записываю малыша на диктофон: он существует, пока в виду у меня, а выпадая из внимания – выпадает из сознания. Неслучайно и после нам кажется, будто нас каждого по двое: один несется не разбирая дороги, другой отчетливо поясняет, что это он радуется окрепшей способности перебирать ножками без поддержки.

Потом включается подражание и приходит пора заводить словарик обычных слов. В семье начинается лингвистическая лихорадка: слова мутит, трясет и крутит, – но кажется, что это мы всю жизнь прожили в кривом зазеркалье, из которого нам наконец показали единственно верный выход в один-два слога. Муж подруги, врач, ругается, чтобы я не смела отвечать ребенку на его коверканном языке, но я не могу отказать себе в удовольствии посмаковать точность и лаконичность слова «псум», когда предлагаю ребенку еще супа, а муж улыбается во всю пасть, когда, завидев зубастое с ногами, тычет пальцем в экран: «Гага!» («крокодил»), а зубастым с плавниками – в ребенка: «Самс, а вот кука!» («акула», купленная в плюшевом отделе «Икеа»). И я не знаю слова доходчивей сигнального рева «Пау!», который Самс, растянувшись на земле, выбрасывает в небо, не жалуясь, а словно искренне удивляясь. А когда он называет игры в деревянной головоломке «бруй», я очарованно признаюсь мужу, что хочу выучить этот новый язык.

Между тем из нашего языка в год и десять Самс выучил и полномерно, от маковки до кончика хвоста, умеет обнять губами два слова: «по-па» и «ка-мень». Слова-междометия: «ай», «мама» и «сися» не в счет.

Король говорит, но дирижирует королева-мать. Наверное, этот тонкий перешеечек между попискиванием и речью – уникальный момент, когда ребенок слушает без разбору, что ему говорят, едва ли не в самом деле заглядывая в рот родителям. Мы думаем, что учим его говорить, но он пока учится выговаривать. Звучать, а не высказываться. Показывать и называть, а не повелевать быть.

В этот золотой век от полутора, когда набрался разума, до, говорят, двух с половиной – трех, когда впервые заживет своим умом, малыш рад помогать. Подтаскивать, потереть, покрутить. Когда я, уже представляя страшное, озираюсь в поисках гвоздика от сборной деревянной игрушки, муж как ни в чем не бывало сообщает мне, что Самс ему этот гвоздь уже приносил. А когда я ругаюсь, что вот исчеркал фломастером пол, и требую принести тряпку – скорее в качестве дисциплинарного взыскания, чем помощи, – он вдруг без лишних слов с моей стороны принимается помогать: приносит и сразу трет, да еще так рьяно, линолеум под только что оставленными темными узорами. «Смотри, что ты наделал!» – восклицаю я городу и миру, и он, склонившись в послушном внимании, вперяет взор в то, чего явно не видит – не опознает как повод к моему громокипящему отчаянию.

Подходящее время, чтобы прокачать самооценку матери на жизнь вперед. Я окрикиваю: «Стой!» – и он замирает. Я макаю печенье в чай, и он тянется макнуть в мою кружку свой обломочек, а потом долго вертит его, приноравливаясь куснуть, где не подмочило. Ему совсем не требуется размягчать печенье, но хочется сделать, как я.

Поэтому я воспринимаю как должное – задолженное мной по счету в небесной канцелярии – тот факт, что в гневе и разочаровании Самс расшвыривает машинки, кубики, книжки, фишки. Побрасывал он и раньше, но, кажется, только из любопытства. Хорошо помню, как стрельнуло: а вот не стоило так при ребенке, когда я, разозлившись, что он безмятежно, а значит, в моих глазах безосновательно, столкнул со стола блюдце – последнюю деталь из набора с овцой, купленного для меня подругой и несколько месяцев прослужившего любимой чайной парой для моей мамы, пока та еще сохраняла силы посидеть за накрытым столом, как всегда, говорила, хотела, но редко делала, – когда я, разозлившись, собрала осколки да и толкнула в сердцах, повалив, наш легкий кормительный стульчик.

Я ловлю себя на том, что злюсь на ребенка именно тогда, когда он неуязвим для моей досады и печали. Разбитое блюдце, потерянный колпачок от нового фломастера, опрокинутая крупа, нытье под руку – в иные моменты хватает сил прореагировать с высоты роста, опыта и родительского авторитета. Потому что этого правда мало, чтобы вывести взрослого человека из себя. Выбивает другое – когда за крупой встает гора несделанного, а время