История и повествование - Геннадий Обатнин

Запись, не опубликованная при жизни:

Мне дороги не вещи, а концепции вещей, процессы осознания (вот почему для меня самый важный писатель — Пруст). Все неосознанное для меня бессмысленно. Бессмысленно наслаждаться стихами, не понимая, чем и почему они хороши. <…> Отсюда прямой ход: от вещи к мысли, от мысли к слову <…> (1930)[1004].

Самосознание для Гинзбург — наблюдение над процессом сознания, сохраняющее анонимность субъекта. Именно такое письмо, по ее мнению, наиболее актуально для современной литературы. Изображение душевной жизни героя в романе XIX века воспринимается как условность, «достоевщина» неприемлема. Мемуары, в ее представлениях, умерщвляют переживание времени.

Непосредственное <…> состояние сознания, его разрез и моментальный образ — вещи еще не существующие и на которые почти еще нет намеков. Этого еще не увидел никто, и тот, кто увидит, начнет с ощущения дикого несходства между этим и всеми прежде бывшими анализами душевной жизни.

<…> Если бы — не выдумывая и не вспоминая — фиксировать протекание жизни… чувство протекания, чувство настоящего. Подлинность множественных и нерасторжимых элементов бытия. В переводе на специальную терминологию получается опять не то: роман по типу дневника или, что мне все-таки больше нравится, — дневник по типу романа (конец 1930-х)[1005].

В эссе «Мысль, описавшая круг» (конец 1930-х) Гинзбург рассказывает о поиске ценности, необходимой человеку атеистических убеждений, воспринимающему религию как один из символических ритуалов. Нелепый комизм похорон Кузмина, подытоживший опыт уходившей в прошлое символистской «имманентной» культуры, как и личные воспоминания о гибели Н. Рыковой, с которой автор была близка, в равной степени свидетельствует о растерянности советского интеллигента. Гинзбург пытается вызвать на разговор о предельности человеческой жизни знакомых. Большинство естественным образом избегает этой темы, убеждая ленинградского эссеиста в отсутствии ценностных основ, но один разговор приближает ее к ответу. Два месяца спустя после беседы, по всей видимости с Тронским во время отдыха в санатории, разместившемся в бывшей резиденции (скорее всего, в Петергофе), Гинзбург вновь побывала в парке и вернулась к прерванным размышлениям. Теперь она приходит к выводу, что ценностью могло бы быть сознание, то есть необходимость осознания фактов действительности (будь то история, социальная жизнь или психологический опыт), которое и делает вещи существующими. Это возвращение к разговору с приятелем и есть мысль, описавшая круг. В то же время в заголовке содержится определение найденной Гинзбург ценности: рефлексия, осознание — это мысль, вернувшаяся к самой себе, описавшая круг. «Творческая память» в этом пространстве наблюдения и самонаблюдения обеспечивает механизм возвращения прошлого.

Работа сознания эпизодична, поэтому наблюдение за историей отрывочно, а записные книжки состоят из фрагментов. Между тем, будучи непрозрачной авторефлексивной конструкцией, наблюдающее сознание Гинзбург исторично, следуя классической гегельянской парадигме. И. Паперно в недавно опубликованной статье, продолжающей исследования позднесоветских исторических свидетельств[1006], описывает несколько метафор и эмблем включения исторического сознания советской интеллигенции, которые фигурируют в эссе и филологических работах Гинзбург[1007]. В ряду классиков историзма — Гегеля и Герцена, к которым причислена внимательно изучавшая их Гинзбург, по праву мог бы фигурировать и Маркс. Его самосознающий анонимный наблюдатель истории принимает гегельянскую доктрину исторической эволюции и похож на наблюдателя «общих тем», которым, судя по записи об «Агентстве Пинкертона» 1932 года в редакции 1989 года, собиралась стать Гинзбург. Именно о таком типе исторического свидетельства, дорожащего личным присутствием или даже участием в событиях, но устраняющего из наблюдения исповедальность и автобиографизм, пишет Гинзбург в 1980 году:

Историзм и есть осознание событийной, движущейся общей жизни в ее изменяющихся формах <…> — от самых простых объемных структур общественных отношений до подробностей нравов, быта, обстановки.

<…> Мое поколение и мой круг прошли через разные стадии — всегда под сильнейшим давлением времени.

<…> Исторический период, пережитый лично, в подробностях, — это научило понимать многое, непонятное тем, кто никогда не имел активно-исторического существования. Мы все же знали вкус одействотворения (как говорил Герцен), хотя и ущемленного[1008].

Непроницаемый наблюдатель истории — это эпизодические включения сознания, которое занято как рассмотрением собственной работы, так и «внешними» случаями исторического поведения. Фрагментарная риторика — способ исторического свидетельства, в котором «Восемнадцатое брюмера» играет специфическую роль.

ИСТОРИЧЕСКАЯ АНАЛОГИЯ

В этой статье есть два существенных для Гинзбург момента.

Тема «18 брюмера» — критика дискредитировавшего себя революционного движения в период Второй империи. Статья Маркса могла быть прочитана как историческая аналогия разочарования в социалистической утопии. Такой тип соотнесения современности с прошлым разбирается на ее страницах. Луи Бонапарт в своем политическом имидже подчеркивал великий исторический прототип — Наполеона Бонапарта. Маркс анализирует историческую аналогию, начиная с цитаты из Гегеля: «все великие всемирно-исторические события и личности повторяются дважды», — и прибавляет от себя: «первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса». В подтверждение он приводит современный пример — Луи Бонапарт спустя полвека повторяет опыт буржуазной революции для установления имперской власти. Историческая аналогия вынесена в заглавие статьи: декабрьский переворот Луи Бонапарта обозначен как переворот 18 брюмера 1799 года. Язык власти, воспроизводящий исторический стиль, интересует Гинзбург как символическое поведение в истории. Именно в связи с таким истолкованием она ссылается на «Восемнадцатое брюмера» в книге «О психологической прозе», хотя естественнее, казалось бы, подчеркнуть идеологизацию истории в дискурсе власти и сослаться на другую работу — «Немецкая идеология»[1009]. Гинзбург же обращает внимание на знаменитое замечание Маркса о том, что революции XVII–XVIII веков выбирали для самоописания примеры из древней истории: Кромвель использовал ветхозаветную мифологию, тогда как Великая французская революция — римскую символику республиканского и имперского периодов[1010].

Эпоха Наполеона III — триумф исторической аналогии. С осени 1849-го один из наиболее ярких представителей этой эстетики Ш. Сент-Бёв (полемика с которым была принципиально важна для Пруста) начинает регулярно публиковать исторические и литературные портреты, которые составят многотомные «Беседы по понедельникам». Монтень, важный для Гинзбург писатель, предстает в его биографических очерках поучительным примером философа, сохранявшего достоинство в смутные времена (рубеж 1840–1850-х сопоставляется с периодом религиозных войн)[1011].

Историческая аналогия, исторический прототип важны для автора «Записных книжек» в первую очередь как модели критики утопии. В своей второй книге, посвященной «Былому и думам» Герцена, она в который раз использует эту модель, соотнося обуржуазивание итальянской революции с ситуацией в СССР[1012]. Этот пример будет процитирован и прокомментирован в эссе «И заодно с правопорядком», вошедшем в «Записные книжки» (раздел 1970–1980-х годов)[1013] «Восемнадцатое брюмера» как свидетельство разочарования в утопии, представленное одним из изобретателей и теоретиков этой утопии, воспринимается Гинзбург одновременно как факт биографии, истории и профессиональной деятельности. Возвращаясь к наблюдениям И. Паперно над риторическими эмблемами исторического сознания русской интеллигенции, в случае Гинзбург нужно подчеркнуть значение марксистской исторической аналогии наряду с формулами Гегеля и Герцена. Ее первая монография, посвященная Лермонтову, могла иметь и автобиографическую проекцию наподобие той, которую видит А. Зорин в «дворянской фронде» из марксистской книги Г. Гуковского о русской литературе и общественной мысли XVIII века[1014]. Поэт, ставший глашатаем разочарованного в политике и истории последекабристского поколения, особенно понятен и интересен пережившей дискредитацию утопии интеллигенции 1930-х. Гинзбург вновь переводит марксистскую социологию в риторику исторической аналогии.

Статья Маркса задает еще одну важную особенность наблюдений в «Записных книжках» Гинзбург. Текст не раз обращается к сюжету исторической адаптации — например, в размышлениях после выхода «Агентства Пинкертона» (1932). Тут определяющим понятием становится марксистский «интерес», понимаемый не столько как классовый социально-политический интерес, но как соотнесение себя в истории со средой и ситуацией[1015]. При этом гегелевское историческое сознание, представленное в размышлениях Гинзбург, лишено прогрессистской идеи саморазвивающегося духа и позитивного диалектического развития. На их месте оказывается механизм дурного повторения, выхолащивания истории, описанный в «Восемнадцатое брюмера», и механизмы приспособления. Наблюдение над дискредитацией утопии для Гинзбург означает наблюдения над социальной адаптацией индивидов[1016].