Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

мире, желание, основанное на уверенности, что в мире невозможно по-настоящему находиться, пока отчуждение каждого от всех остальных не будет преодолено, пока не будет изгнана нужда, пока мир не изменится. Трокки снова говорил о dérive — пока это длилось, рассказывал он, ты пребывал в мире, как если бы изменял его, и куда бы ты ни взглянул, везде тебе виделись указатели утопии. «Все трудности дрейфа — это трудности свободы, — писал Дебор в 1956 году в “Теории дрейфа”. — Всё указывает на то, что будущее лишь ускорит необратимые изменения в образе жизни и в декорациях современного общества. Когда-нибудь города будут строиться для дрейфа. Некоторые из уже существующих зон вполне пригодны для этого после сравнительно небольшой переделки. Как и некоторые из уже живущих людей»47. Пусть даже его использовали, именно это Трокки помнил с наибольшей теплотой, так что рассказывал об опьянении, о том, как загоняли забвение в чёрную дыру, о выходе из ситуации, о Северо-Западном проходе. «У Ги была потрясающая особенность», — сказал Трокки. Он чуть улыбался, поток его бурных эмоций предыдущего получаса несколько смутил нас обоих, но сейчас он был счастлив. «Расстояния не играли для него никакой роли. Гуляя по Лондону днём ли, ночью ли, он приводил меня в какое-нибудь место, и это место начинало оживать. Какая-нибудь старая, забытая часть Лондона. И он погружался в прошлое ради рассказа, ради фрагмента истории, словно он здесь родился. Он цитировал Маркса, «Остров сокровищ» или де Квинси — вы знаете де Квинси?»

Я часто, приняв опиум, блуждал по городу в субботний вечер, равнодушный к направлению и расстоянию, заходил на рынки и в другие уголки Лондона, куда бедняки в субботу вечером приходят выкладывать своё жалованье… Иногда мои странствия уводили меня очень далеко, ибо опиофаг слишком счастлив, чтобы вести счёт времени. На обратном же пути я, словно мореход, неотступно следовал за Полярною звездою в честолюбивых попытках отыскать Северо-Западный проход, и вместо того чтобы плыть вокруг мысов и полуостровов (которые прежде миновал в своих рассеянных блужданиях), вдруг попадал в такие лабиринты аллей, таинственных дворов и переулков, тёмных, как загадки Сфинкса, какие способны, полагаю, сбить с толку самого отважного носильщика и привести в смятение любого извозчика. Порою почти уверен был я, что являюсь первооткрывателем неких terrae incognitae, и не сомневался, отмечены ли они на современных картах Лондона. За всё это, однако, я тяжело поплатился впоследствии, когда какое-нибудь лицо вторгалось в мои сновидения, а неуверенность моих блужданий по Лондону преследовала мой сон48.

К лету 1954 года это было частью мифа ЛИ — и как катакомбы являлись реальным символом, как Северо-Западный проход не являлся реальным местом, dérive также теперь служило скорее не практикой, а метафорой, способной оценивать каждое слово, написанное ЛИ, а после этого и каждое высказывание, которое пытался оглашать СИ. ЛИ верил в «дрейф континентов»49 (геофизический сегодня, но бывший в 1954 году научной фантастикой) — то есть если улицы могли быть выступами суши и мысами, а ближайшие окрестности пустынями или болотами, то они все приходили в движение. Они удалялись от неосознанно вспоминаемой целостности — от Пангеи, исконного суперконтинента давностью около двухсот миллионов лет, или от Ностратики, предполагаемого общего языка Позднего Палеолита, Эдемского сада или Парижа как Коммуны, — достигая дислексии[144] разделений. В своей «Теории дрейфа» Дебор остановился на исследовании социолога об узости действительного Парижа, «в котором протекает жизнь каждого индивида»50, процитировав составленную профессором диаграмму всех передвижений, предпринятых одной студенткой на курсе за весь год: «…её маршруты

образуют небольшой треугольник правильной формы, в вершинах которого находятся Школа политических наук, квартира девушки и дом её учителя по фортепиано». Это, говорил Дебор, являлось примером «современной поэзии, способной вызывать живой эмоциональный отклик — в данном случае негодование, что можно жить подобным образом…»

Спустя год или чуть позже Дебор кромсал карты Парижа и наклеивал их фрагменты на карты психогеографические; они отличались от воображаемых карт, составлявшихся географами из разделения Пангеи на привычные нам континенты, только тем, что стрелки Дебора указывали не только на разделение, но и на объединение. Но чтобы восстановить это единство — весь мир как один круглый стол, — необходимо сделать публичным разделение. Перед тем как люди отринут его, оно должно стать неоспоримым фактом. Это должно быть превращено в событие, но чтобы так было, надо обострить разделение, превратить его в шум и руины. Проект может начаться, писал Дебор, путём нагнетания «атмосферы замешательства»: с помощью небольшой группы людей, способной во время забастовки работников транспорта «безостановочно кататься автостопом по всему Парижу, чтобы запутаться ещё сильнее», или появляющейся на улицах замаскированной, или объявляющей о планах постройки дома, который предназначен быть покинутым после новоселья, — «в таком деле главная сложность — придать этим очевидно безумным предложениям достаточное количество настоящего соблазна… Нам нужно стараться наводнить рынок, пусть даже пока только интеллектуальный рынок, обилием желаний, превосходящих богатством не текущие способы воздействия человека на материальный мир, но старый общественный строй»51.

Если ЛИ, играя в свободу, мог распространять желания того образа жизни, которые никогда не могли удовлетворить ни правительство, ни рынок, значит, люди имели возможность ниспровергнуть и то, и другое — или игнорировать их, найдя удовлетворение в дрейфе посредством городского Северо-Западного прохода: будущее, сказал Дебор, принадлежит прохожему. Психогеография, как определил её Асгер Йорн, была «научной фантастикой урбанизма»52; возможно, чтобы доказать, что разделение являлось не более предопределённым, чем нынешнее положение континентов, тебе достаточно было рассказать подходящую историю и увеличить громкость.

“Potlatch”

“Potlatch” по-прежнему наполнен звуком, пусть и таким, что нельзя просить сделать громче, — особым образом он уже громкий. Частицами новостей из ежедневных газет, вклинивающихся в ультиматумы и предупреждения, превращающихся в пароли, образующих тайный язык, выдающий себя за публичную речь, громкость звука исходит из его ауры самопроизвольного порождения. Кажется, что голос раздаётся из ниоткуда, и никакие перечисления предтеч и духов, даже присутствующих на странице, не могут в достаточной степени снизить яркость этого ощущения. Старые новости остаются свежими, потому что мир оказался таким, словно ничего из этого никогда не произошло; голос несёт в себе сотрясение от сдвига, достаточно сильное, чтобы превратить этот сдвиг в ценность.

Формального сдвига в “Potlatch” нет. Своими кричащими соприкосновениями и цветными надпечатками букв друг на друга, взрывающими несвязные сочинения, напечатанные вверх ногами, журналы берлинских дадаистов представляли собой бумажное кабаре. Здесь же нет. Это всего лишь страницы с аккуратно напечатанными словами, складывающимися в грамматически правильные выражения, выстраивающиеся в стройные абзацы,