Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— В Израиль?

— Да.

— Хочешь приехать на каникулы?

— Нет. Хочу уехать навсегда.

— Из-за Камиллы?

— Да.

— А что она об этом думает?

— Камилла сказала, что между нами все кончено.

— Моя дочь права. Вы друг другу не подходите.

— Почему?

— Потому что ты не еврей.

— Для меня это не имеет значения. Я неверующий и плевать хотел на религию.

— Ты хороший парень, Мишель. Мне нравятся поэты.

— Кто вам сказал, что я поэт?

— Моя дочь ничего от меня не скрывает. В молодости я тоже обожал стихи. Особенно Аполлинера. Ты знаком с его творчеством?

— Я мало что читал из его стихов.

Он задумался:

— А я почти все забыл. Так много времени прошло…

Он закрыл глаза…

…Как я люблю, золотая пора, о как я люблю твои звуки,Когда падают яблоки с веток в безлюдье глухом,А ветер и роща, сплетая доверчиво руки,Безутешные слезы роняют листок за листком…[184]

— Кое-что задержалось вот тут, — с улыбкой произнес он, постучав указательным пальцем по виску. — Невероятно, как много ненужных сведений хранит наш мозг. Я ничего не имею против тебя лично, но предпочитаю, чтобы моя дочь нашла себе мужа-еврея. Так будет правильней.

— Почему?

— Из-за детей! Ты думал о детях?

— Пока нет.

— В том-то и проблема. Ты бы хотел, чтобы твои дети посещали синагогу?

— Может, они не будут ходить ни в синагогу, ни в церковь, откуда мне знать?

— Со своими детьми ты сможешь поступать, как захочешь, а мои внуки молиться в церкви не будут. Жить в мире — значит жить среди своих. Евреи пусть живут с евреями, католики — с католиками.

— Но зачем уезжать? Евреем можно быть и во Франции.

— Будь я китайцем, жил бы в Китае, и это было бы правильно, разве нет?

— Согласен.

— Я — еврей, и я уезжаю в Израиль. Все просто. Ты — француз и католик, тебе там делать нечего, что не мешает нам быть друзьями. Но каждый должен жить на исторической родине. Я рад, что вы с моей дочерью больше не встречаетесь. Ничем хорошим ваши отношения закончиться не могли.

— Не думаю, что Камилла хочет ехать.

— Я никого не принуждаю. Мои дети свободны. Скажи она, что хочет остаться во Франции, я поселил бы ее у моего брата в Монтрейе. Камилла хочет отправиться в Израиль потому, что там ее родина, и потому, что семья — это ее алия.[185] Мы едины, как пальцы одной руки. Кстати, родителям известны твои намерения? Они дадут разрешение на выезд из Франции?

— Нет.

— Впрочем, это не важно, я бы все равно не взял тебя с собой. Ты молод, Мишель, наслаждайся жизнью. Девушек на свете много. А мою дочь оставь в покое, договорились? Я тебя не гоню, но мне нужно сложить еще две коробки. Вот, возьми еще печенья на дорожку. И продолжай писать стихи, ты действительно очень способный.

Я оказался на улице с пакетом печенья в руке. Папаша Толедано был силен и мог любого обвести вокруг пальца. Уходя, я даже сказал: «Спасибо, мсье». Мне было не под силу сражаться с человеком, который читает стихи с акцентом уроженца Баб-эль-Уэда и угощает гостя кофе с бисквитами. Чтобы иметь хоть малейший шанс победить отца Камиллы в споре, требовались огромные познания в диалектике или большой стаж пребывания в компартии. Настоящей. Одной из тех, что действуют по ту сторону стены.

* * *

Два часа спустя я входил в «Бальто». Владимир раздавал нераспроданные продукты. В меню в этот день были жареные цыплята — четыре штуки, разрезанные на куски, слоеные пирожки с грибами, миндальные пирожные, пироги с мясом, ватрушки, яйца в желе, говяжьи губы, ломти ветчины и мортаделлы.[186] Каждый получал свою долю продуктов на две-три трапезы.

— Хочешь чего-нибудь, Мишель?

— Спасибо, Владимир, не хочу.

— Есть рисовый пудинг.

— У меня нет аппетита.

— Может, сыграем? — предложил Игорь.

— Не хочется.

— Что случилось?

— Возникла небольшая проблема. Мне нужно с тобой посоветоваться.

Это была грубейшая ошибка. В свое оправдание могу сказать одно: я тогда был совсем зеленым. Мне следовало трижды подумать, прежде чем открывать рот и прилюдно интересоваться мнением Игоря. Леонид, Владимир, Павел, Имре, Томаш и Грегориос (и не только они!) тоже захотели высказаться, и я не мог нанести им смертельную обиду, уединившись с Игорем. Разве члены клуба не должны помогать друг другу? Мы расселись вокруг банкетки в ресторане, Леонид заказал две бутылки клерета, и я им все рассказал. Почти все. Описал последние события. Они слушали, закусывая игристое вино бисквитами. Когда я закончил, их лица выражали задумчивость.

— Отличные бисквиты, — сказал Грегориос. — У нас в Греции таких не пекут.

— Повтори заказ, Жаки, — попросил Игорь.

— Не понимаю, в чем проблема, — прокомментировал Павел.

— Я же объяснил, ее отец против меня из-за того, что я католик.

— Он прав, — кивнул Павел.

— Это дискриминация!

— Он имеет право хотеть, чтобы дочь вышла замуж за еврея.

— Я знаю Камиллу, это семья на нее давит.

— Он не принуждает дочь, но их место действительно там.

— Ты еврей, Павел?

— Конечно. Я давным-давно не верю в Бога, но я еврей до кончиков ногтей.

— Тогда почему ты не в Израиле?

— Я хочу в Америку. Тебе известно, что Сланского осудили именно потому, что он был евреем? Как и большинство тех, кого повесили вместе с ним.

— При чем тут это? Я говорю об отце, который не дает мне видеться с его дочерью. Только потому, что я — не еврей!

— Ну и правильно. Вот если бы он вел себя иначе, это было бы противоестественно, — заявил Владимир.

— Тогда он не был бы евреем, — поддержал его Игорь.

— И ты туда же?

— Откуда ты свалился? С Марса? С Венеры? Кем ты нас считаешь? Коммунистами-изгнанниками? Врагами народа? В этом клубе все евреи!

— Кроме меня! — воскликнул Грегориос. — Я атеист. В детстве меня крестили по православному обряду, но в церковь я хожу лишь затем, чтобы доставить удовольствие жене.

— Я тоже не слишком религиозен, — признался Леонид.

— Сам видишь, Мишель, сохраняется изначальное процентное отношение, — продолжил Игорь, — два к десяти.

— Я не знал, что это клуб святош!

— Знаешь, Мишель, немногие евреи были революционерами, но большинство революционеров были евреями. В тысяча девятьсот двадцать первом семнадцать из двадцати двух народных комиссаров были евреями. Для них это перестало иметь значение, но Сталин им этого не забыл. Мы тоже забыли, что значит быть евреем. Не молились. Не ходили в синагогу. Евреями мы снова стали помимо собственной воли.

— Не вижу связи со мной и Камиллой. У тебя есть дети: сын — мой ровесник, дочка чуть моложе, так?

— Ей было два года, когда я бежал. Сейчас ей четырнадцать.

— Как бы ты отнесся к тому, что твой сын или твоя дочь решили связать жизнь с католичкой или католиком?

— Я больше никогда не увижу своих детей. Я даже не знаю, живы ли они. Но я отвечу на твой вопрос. Довольно долго меня не волновала ни национальность, ни вероисповедание людей, я считал это наследием отжившего свое мира. Я был антиклерикалом. Нам освежили память. Я знал врачей, которых истребили не за религиозные убеждения, а за национальную принадлежность, за то, что родились евреями. Я понимаю отца твоей подружки. Ты не представляешь, что он пережил.

— А ты так и не ответил на мой вопрос. Если бы сегодня твоя дочь захотела выйти замуж за НЕеврея, это стало бы проблемой?

— В каком-то смысле да. Из-за детей.

— Выходит, ты забыл о своих великих принципах? Это противоречит тому, что ты всегда утверждал!

— Возможно, я изменился или постарел.

— Может, нам стоило бы уехать в Израиль, — сказал Владимир. — Там, во всяком случае, мы смогли бы спокойно работать.

— Я тоже об этом думаю, — признался Игорь. — В Израиле мне бы позволили заниматься медициной.

— Я думал, религия — опиум для народа.

— Сионизм — не религия, — пояснил Томаш.

— Вы — сборище… сборище…

Я не сумел подобрать определение для этих жалких людишек. Их поразила моя агрессивность.

— Не стоит так нервничать, Мишель, — мягко произнес Леонид. — Это не более чем слова.

Мне хотелось плакать. Я чувствовал, между нами что-то сломалось. Я больше не был членом их сообщества. Они меня изгнали. Я пришел за поддержкой, а уходил уничтоженным. Как я мог быть таким слепым и глупым? Никогда им не прощу. До самой смерти. Я решил покинуть клуб и никогда сюда не возвращаться. Тот, кто сказал, что все революционеры в конце концов становятся либо угнетателями, либо еретиками, был прав. Он не знал одного: некоторые превращаются в святош.