Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

Анкиано закрыта, как и дома по соседству, все ушли на застолье к отцу Бенедетто в деревенской церкви Санта-Лючия-а-Патерно.

Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из стариков, как я обычно делаю. И говорю обычно тоже я, мне ведь так много нужно рассказать, а скольких историй я так никогда и не заканчиваю: о штормах и морских чудовищах, о битвах с маврами и пиратами, о великанах, встреченных в пустыне, о любовных приключениях с красивыми женщинами – эта часть более всего радует моих внимательных слушателей, никогда не бывавших дальше болота Фучеккьо, кажущегося им великим морем-океаном. Нужно успеть до вечера, когда все разойдутся по домам, чтобы сыграть в карты или шахматы за кувшином хорошего вина. Но здесь, под оливами, никого. Только теплый, ласковый ветерок, к вечеру поднимающийся из долины. Ничего не поделаешь, останусь один на один со своими воспоминаниями. Вот только от солнца, уже начавшего клониться к закату в сторону Монте-Пизано, укрыться негде. Тени здесь не много, деревья недавно подрезали, и как раз сегодня утром они подарили нам свои благословенные молодые побеги. Присяду-ка здесь, на плоском камне возле дороги.

Хорошо здесь, в Анкиано. Когда-то, во времена более жестокие, тут высился замок. Сегодня от него остались лишь развалины, обломки стен и фундамент башни, заросший плющом и ежевикой. Дома разбросаны по гребню холма, это и не городок в полном смысле этого слова, так, душ сто, не более. Вся жизнь сосредоточена вокруг простой церквушки Санта-Лючия-а-Патерно, которая так дорога сердцу моей жены, что она приходит сюда помолиться своей святой; кроме того, святая Лючия покровительствует нашим оливам, и после сбора урожая, перед тем как опустятся долгие зимние ночи, в ее честь всегда устраивают праздник. Небольшую паству окормляет добрый священник Бенедетто да Прато, тоже любитель хорошего вина и густого оливкового масла: он жалуется мне на этих писак из пистойской курии, что в прошлом году, проехав в кои-то веки по нашим местам, дабы убедиться, в каком состоянии содержится церковное имущество и жив ли еще священник, пеняли ему, мол, земля обработана плохо, а крыша нуждается в срочной починке. Сер Бенедетто еще легко отделался, я слышал, будто его коллега из Фальтоньяно, отец Лионардо, был строго наказан за связь с женщиной, от которой даже прижил детей, но мы-то все знаем и ее, и детей и любим их, а эти типы из курии клеймят ее словом «полюбовница» и грозятся отлучить от церкви.

Мне особенно нравится группа домов, расположенных там, где склон мягко переходит в небольшое плато и где очертания олив, растущих вдоль хребта, выделяются на фоне голубого неба, а ветер, поднимающийся из ущелий и с равнины, сладок и ароматен. Все строения здесь простые, сельские, сложенные из горизонтальных рядов голого камня. Окна немногочисленны, потому что зимой здесь дует суровый ветер, летом стоит палящий зной. Отсюда открывается замечательный вид, он шире, чем панорама Флоренции, которой мы любовались из Монтеоливето, а наиболее красив после полудня и в закатные часы. Справа высятся белые вершины Апуанских Альп. На западе, откуда затхло тянет болотом, видны Пизанские горы. На юге раскинулись сменяющие друг друга холмы и долины, постепенно сливающиеся и исчезающие в туманной дымке. Где-то далеко-далеко мне мерещится море.

Здесь имеется маслодавильня, которую три года назад ее владелец и мой друг, сер Томме ди Марко Браччи, частично сдал в аренду Орсо ди Бенедетто и Франческо ди Якопо; я тоже был там в тот день, и меня попросили составить договор, прервав на середине партию в нарды. Самое большое здание разделено на несколько обширных помещений, вымощенных терракотовой плиткой. Никаких шкафов, есть только глубокие ниши, словно выдолбленные в каменной кладке, которыми издавна пользуются работники. Каждый очаг, особенно в кухне, оборудован широким дымоходом. Среди прочих строений высится печь, где выпекают хлеб, фокаччу, пироги. Есть голубятня, но без голубей. За низкой стеной – таинственный склон, поросший диким кустарником, карабкающимся из ущелья под неумолчное журчание воды. Здесь хочется жить, рождаться или умирать.

Должно быть, я задремал. Не знаю, не помню, снились ли мне сны. Кто знает, сколько я проспал, всего несколько минут или целый час. Это все легкий ветерок, что поднимается из долины, неся с собой ароматы цветов и трав. Я слышу окрик: «Отец!» – и оборачиваюсь в сторону дороги, идущей от Санта-Лючии. Вот он, Пьеро, идет пешком, без мантии, одет в удобную кожаную куртку без рукавов, на ногах сапоги. Будто охотиться собрался. За ним следует крытая повозка с опущенным пологом, возница, похоже, осторожничает, придерживая лошадь на спуске, чтобы путешественников не растрясло на торчащих камнях.

Я поднимаюсь, все тело ноет. Пьеро протягивает руку. Он изменился, даже выглядит как-то иначе. Вид взволнованный, обеспокоенный и в то же время зрелый, как у человека, внезапно получившего от жизни страшный урок и осознавшего, что важно, а что нет. Некоторое время мы просто молча стоим под оливой и глядим друг на друга. Потом он вдруг обнимает меня, крепко прижимает к груди и заходится в рыданиях. Теперь я и в самом деле не знаю, что думать. Мой сын никогда себя так не вел, никогда не обнимал меня вот так. Я любовно обнимаю его в ответ, позволяя молодым рукам стиснуть мои старые косточки. Когда мы наконец отстраняемся, Пьеро немного приходит в себя. Утерев слезы рукавом рубахи, он берет меня за руку, медленно ведет к возку и отдергивает полог.

Перед моими глазами предстает лицо женщины в тягости, озаренное лучами заходящего солнца, прекрасное, несмотря на гримасу страдания; она возлежит на подушках, руки сложены на вздувшемся животе, синие глаза взирают на меня, моля о помощи. О моей помощи. На руке у нее блестит на солнце колечко. Сердце мое замирает. Это женщина из давешнего сна, и сон обретает реальность: что явлено, сбудется. Я и хотел бы отшатнуться, бежать, как тогда, во сне, но не могу пошевелиться, как не в силах и до конца понять смысл тех сбивчивых, нелепых слов, что пытается мне сказать Пьеро. Он указывает на женщину, называя ее Катериной, потом на ее живот, выдохнув «мой ребенок», и добавляет что-то про побег из Флоренции, и карающую руку закона, и переполох, и строжайшее наказание, и что он не знает, как быть, и что он в отчаянии.

Но мне достаточно этого «мой ребенок», чтобы я все понял. А слово «побег» сразу напоминает об истории одного молодого купца, который во имя любви сбежал с еврейской девушкой в Магрибскую пустыню. Слова обращаются в мысли, мысли