Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

покой. Одним из таких мест был монастырь Сан-Бартоломео, или Монтеоливето, вверенный ордену оливетанцев из Сан-Миниато-аль-Монте и пользующийся покровительством семейств Строцци и Каппоне. Монастырь, окруженный огородами и виноградниками, превратился в одно из любимейших мест для загородных прогулок еще до появления в нем монахов, лет сто назад, когда ораторий носил название Санта-Мария-дель-Кастаньо и посещался светским братством, прозванным, не без причины, Чиччалардони, или обжорами, которое отмечало там светские и религиозные праздники, шумно проводя время за длинными столами, накрытыми на свежем воздухе. Святые отцы, однако, предпочли бы, чтобы монастырь Монтеоливето славился своей святостью, нежели сардельками и вином Чиччалардони.

Церковь стояла полуразрушенной, запущенной; монахи обещали вскоре восстановить ее, заказав такую же прекрасную работу, как алтарный образ кисти брата Лоренцо, монаха-живописца: Мадонна с младенцем, а по сторонам от нее – четверо святых. Образ этот Лючия очень любила и всякий раз, читая надпись на нем, «Ave gratia plena Dominus tecum», страстно молилась Деве Марии, чтобы та даровала ей милость иметь детей. Милость, для которой нужна еще одна милость, а вот ее Лючия не смела просить у Мадонны, не покраснев украдкой: милость разжечь во мне желание, милость соединить ее тело с моим, поскольку без этого неизбежного шага дети на свет появиться не могут.

После мессы мы с Лючией, держась за руки, присаживались среди дубов и кипарисов на невысокую каменную ограду, с которой могли любоваться восхитительным видом нашей Флоренции, увенчанной теперь гигантскими лесами строящегося купола собора Санта-Репарата, и очертаниями далеких гор, от Фьезоле до Апеннин. Во время этого молчаливого созерцания каждый видел что-то свое, что от другого скрывал. Лючия мечтала вновь увидеть очертания этих гор с террасы своего дома в Баккерето на склоне Монт’Альбано. Я же грезил о горах Риф, которые разглядывал, пока скакал верхом по пустыне навстречу морю и своей судьбе. И не замечал, как моя рука выскальзывала из руки Лючии, оставляя ее в одиночестве.

Спустя несколько лет мы наконец решили покинуть Флоренцию и перебраться в Винчи. Лючия и ее семья ликовали, в глубине души она надеялась, что эти перемены принесут ей ту самую двойную милость, о которой она так молилась Мадонне. Что касается меня, то все, включая Кристофано Мазини, наперебой советовали мне не отказываться от флорентийского гражданства со всеми проистекающими из него правами и привилегиями, нам, деревенским жителям, не полагавшиеся. Они убеждали меня в этом не ради меня самого, поскольку уже успели убедиться, что мне гражданство ни к чему, но ради блага моих детей, которых однажды Господь в своей милости ниспошлет нам и которых до сего момента, после более десяти лет брака, еще не было и в помине. Так я и остался на всю жизнь civis florentinus, приписанным к приходу Сан-Фредиано, где стоял наш маленький и бедный домишко, – квартал Санто-Спирито, гонфалоне Драго, Дракон.

Я нанял повозку с лошадью и возницей, на которую мы погрузили наш бедный скарб и себя самих, не менее бедных; самыми громоздкими оказались высокая старая кровать вишневого дерева, аккуратно разобранная на части, скрипучее, принадлежавшее еще моему отцу фамильное ложе, на котором я был зачат и затем произведен на свет Божий матерью и на котором Лючия молила о милости однажды в свою очередь разрешиться от бремени; тюфяк, набитый шерстью, матрас с двумя перинами и две наши подушки; сундук с одеждой Лючии и еще один, небольшой, – с моей; мучной ларь и две подставки под поленья, немного кухонной утвари и посуды, а также шкатулка с самими дорогими моему сердцу вещицами: несколькими книгами, реестрами моих отца и деда, старым портуланом, компасом и картой мира работы мастера Хаме. Так начиналось плавание моей второй, новой жизни, и эта трясущаяся повозка стала нашим кораблем, наконец-то общим, моим и Лючии.

В Винчи мы не имели даже пристанища. Мы договорились с одним задолжавшим мне крестьянином, у меня была привычка ссужать деньгами всех, кто в них нуждался, без процентов, и не всегда они ко мне возвращались. Антонио ди Лионардо ди Чекко[90] задолжал мне ни много ни мало восемнадцать флоринов, так что мы с Лючией устроились в его полуразрушенной лачуге на окраине Винчи, дом был его, деньги – моими. Мы жили на то, что Лючия зарабатывала рукоделием, и то немногое, что приносило отцовское наследство: земельный надел в Костеречче, в приходе Санта-Мария-аль-Пруно, другой в Коломбайе, в приходе Санта-Кроче близ церкви и замка Винчи, а также еще несколько участков. В целом удавалось наскрести не больше пятидесяти четвериков зерна, двадцати шести с половиной бочек вина, двух кувшинов оливкового масла и шести четвериков сорго. Нам также принадлежали два участка под застройку, один в самом замке и один в предместье, на рыночной площади.

Мы часто ходили в Баккерето, поесть чуть вкуснее и обильнее обычного, за праздничным столом моих свекров. У Лючии был брат, совсем еще ребенок, Бальдассарре, от второй отцовской жены, и мы были к нему очень привязаны. Во время этих коротких прогулок на другой склон горы я заинтересовался работой печей для обжига, которых много в том краю, особенно той, что в Тойе, принадлежавшей моему свекру, там занимались производством прекрасных глиняных кружек самых ярких расцветок. Я ходил побеседовать с гончарами, посмотреть, как они замешивают и обжигают глину, как наносят глазурь.

Время шло, а дети все не появлялись. Надвигалась старость. Мы были как Авраам и Сарра, которым уже казалось невероятным, что исполнится обещание Господне ниспослать им потомство более многочисленное, чем мириады звезд на небе. Но в конце концов молитвы Лючии были услышаны, и Бог даровал ей обе испрошенные милости, и вторая проистекала из первой, а для нас обоих после стольких лет взаимного пренебрежения возможность иметь спутника или спутницу на всю оставшуюся нам жизнь, обнимать, любить, засыпать друг подле друга в нашей огромной фамильной кровати, стала чудесным открытием и наилучшим утешением.

19 апреля 1426 года, в пятницу, родился наш первый отпрыск, и мы без малейших сомнений нарекли его Пьеро, в честь моих отца и свекра. На втором имени настоял я, в честь кузена Фрозино, бывшего мне не только кузеном, но и наставником, другом на протяжении всей моей первой жизни, а ведь вторая жизнь не могла бы существовать отдельно от первой. Они неразрывно связаны друг с другом, я по-прежнему шел тем же путем, по-прежнему носил то же лицо, ныне изрезанное морщинами.

В воскресенье мы с гордостью снесли плачущего Пьеро Фрозино, так туго завернутого в белые пеленки, что из них виднелась лишь