Сильные - Генри Лайон Олди

нет!

Айталын зажала уши ладонями. Тщетно – гром и не думал стихнуть. Он толкался в подошвы, пинал в живот, ворочался в крестце. Попросить Нюргуна остановиться? Бросить свой ужасный труд? Бесполезно. Если три, нет, девять просьб и одно, нет, дюжина решительных требований остались без ответа – с чего надеяться, что десятая просьба или тринадцатое требование будут услышаны?!

Девушка не знала, куда делся Эсех Харбыр, и не хотела этого знать. Наверное, был бой. Наверное, Нюргун прихлопнул молокососа, как конь хвостом размазывает по крупу зудящего слепня. Ну хорошо, не прихлопнул, а погнал в три шеи. Беги, женишок, домой, к любимой мамочке, она тебе сопли вытрет! Так лучше, когда все живые, а мы победили. Ведь правда? Айталын представила, что скажет Эсеху, когда встретится с ним в следующий раз, и на душе полегчало.

Болела голова. Просто раскалывалась, как земля вокруг провала, еще недавно носившего имя входа в Нижний мир. Всю драку с Эсехом, если драка была на самом деле, Айталын провалялась без чувств. Когда сознание вернулось к ней, Нюргун вез сестру прочь от вонючих подземных красот, усадив впереди себя на коня. Он молчал, несмотря на расспросы Айталын. Держал сестру крепко-крепко, словно ее могли отнять в любой момент, и молчал. По правде сказать, Айталын боялась его молчания больше, чем недавнего похищения. Эсех болтал без умолку, в болтовне юного адьярая звучало ребячество, а значит, откуда взяться страху? В Нюргуновом безмолвии крылось взрослое, тяжелое, закованное в цепи бешенство, и младшую дочь Закона-Владыки брали сомнения: «Мы и впрямь победили? А как мы победили? А все ли живы?»

Когда они выбрались наверх, Нюргун отвел коня подальше, в березовую рощу, и принялся за работу.

– Не люблю!

Каждое движение Нюргуна, каждое действие и поступок лучше слов говорили о его намерениях. Никто, вопила глыба за глыбой. Никогда, утверждали потоки щебня. Отсюда к свету солнца больше не выберется ни один вор. Не придет за моей сестрой. И за вашей сестрой тоже. За матерью, дочерью, внучкой. Все пути не закрыть, но этот кончился. Навсегда. На веки вечные.

Прощай, Муус-Кюнкюйэ[94].

Бессильная помешать, Айталын могла лишь покорно терпеть мучительное содрогание тверди. Ее тошнило. В затылок лупили кулаком. Глаза налились кровью, за левым копошился голодный птенец, клевал глазное яблоко. Девушка не догадывалась, что Нюргун делает не так, но все ее существо кричало: беда! Алатан-улатан! Кишка, подумала Айталын. Кишка, выводящая нечистоты из задницы. Мама, прости меня, грубиянку! Но я же права: поганую кишку, источающую смрад, и ту нельзя забить кляпом, если не хочешь, чтобы хозяин кишки сдох в мучениях!

– Не люблю!

– Будь ты проклят!

Айталын завертела головой. Кто? Где? Кого?! За что?! От головной боли она едва не лишилась сознания, но успела заметить, как из кустов багульника, цветущих в пору, которую девушка не рискнула бы назвать летом, с шумом взлетел крупный ворон. В перьях его густо пробивалась седина, будто ворон был не птицей, а крылатым стариканом.

Черный? – нет, скорее чалый.

– Девять бед тебе на девяти дорогах!

Изрыгая дурные пророчества, ворон кружил над Нюргуном, а боотур стоял над провалом, заваленным вглухую, и утирал пот со лба, как если бы никакого ворона не было в помине.

– Восемь несчастий на восьми перекрестках!

Айталын швырнула в ворона палкой. Жаль, промахнулась.

– Я, Тюптэ Бурай[95], проклинаю тебя! – ворон поднялся выше. – Идиот, ты вообще понимаешь, что натворил? Тут и так бардак, а ты еще подкидываешь! Дерьма на лопате! Кретин, придурок, мышцы без мозгов…

С набором высоты у ворона резко изменился лексикон. Слово «лексикон» Айталын слышала от отца и запомнила, что «кыш, дураки!» – это один лексикон, а «пожалуйста, отойдите» – другой. Это, значит, я грубиянка, подумала девушка. Да я лапочка рядом с этим грязноклювцем!

Похоже, Нюргуну тоже изменило его обычное добросердечие. Подняв с земли увесистый камень, боотур задумчиво подкинул его на ладони. Взгляд Нюргуна измерил расстояние до ворона, и птица справедливо решила не искушать судьбу. Взмахнув крыльями, Тюптэ Бурай превратился в стремительную тень. Сгусток тьмы, клякса расплавленной смолы, он ринулся на север, туда, где дремала орда хмурых туч – низких, набрякших, чалых, как и ворон. Тучи только того и ждали. Орда стронулась с места, жадно проглотив гневливого Тюптэ Бурая, и, набирая ход, пошла к уничтоженному пути Муус-Кюнкюйэ. Там, где проходили тучи, день превращался в ночь. Стало холодно, Айталын скорчилась, обхватив себя руками. Зубы стучали, она чуть не прикусила язык. Ветер без жалости хлестал багульник, срывал цветы и листья, оставляя ветви голыми. Казалось, ветер мстит кустам, еще недавно – прибежищу ворона, за то, что они не помешали Нюргуну заваливать путь в Нижний мир. Ну да, ухмыльнулась Айталын. Нюргуна, небось, хлестать страшно, вот и отыгрывается на безобидных кустиках. Она ошиблась – покончив с багульником, ветер налетел на боотура. Нюргун стоял скалой, изо рта его валил густой пар. Тучи клубились над головой Нюргуна, роняли снег. Снег?! Хлопья слипались на лету, превращались в потоки скисшего молока, накрывали землю белым, медленным ливнем.

Это буран, поняла Айталын. Это буран, и я замерзну насмерть.

Девушка хотела крикнуть брату, что надо бежать в рощу, к коню, потому что конь теплый, а еще лучше скакать, нестись отсюда прочь, подальше от вернувшейся зимы – и просто закричала, без слов и смысла. С Нюргуном творилось страшное. Не сразу Айталын поняла, что у брата подламываются колени. Они подламывались медленно, медленно, очень медленно. Нюргун делался ниже ростом, усыхал, подчиняясь неведомой силе, и когда колени его ткнулись в снежную кашу, на лицо боотура снизошел покой. Айталын уже видела однажды этот покой, и поэтому закричала во второй раз. Крик пропал даром – глаза Нюргуна закрылись, руки безвольно повисли вдоль тела, и Нюргун упал. Повалился боком, подтянул ноги к подбородку, как маленький ребенок, захрапел, соперничая с воем бурана.

– Не спи!

Айталын кинулась к брату. На лютом холоде ей стало жарко. Девушка тормошила спящего, терла ему уши, наотмашь хлестала по щекам:

– Не спи! Дурак! Нюргунчик, миленький…

На плечи Айталын, на ее спину, затылок, поясницу, на бесчувственное тело Нюргуна падал снег. Укутывал, подтыкал со всех боков пушистую шкуру, превращал обоих в сугроб.

– Проснись! Ну пожалуйста…

Нюргун спал.

– Не спи! Ну где я тебе Сарына достану?!

В буране ворочалось, хрипело, трубило. Наружу, прямо к Айталын сунулись рогатые морды, чмокнули отвислыми губами. Разинули курящиеся пасти, показали желтые зубы, багровые глотки:

– Бу-у-у!

– Пошли вон! Вон!!!

– Бу-у-у!

– Убирайтесь!

Морды испугались, спрятались в буран. Откликнулись человеческим голосом:

– Арт-татай! Дочка! Бедный дочка!

– Я тебе не