Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого - Александр Солженицын

Она же – совсем не со вчерашней невозмутимой стройностью, но с приклонённым интересом:

– Нет-нет, Георгий Михайлович, вы, оказывается, захвачены кадетским поветрием. Я вчера ожидала в вас твёрдого союзника, потому и говорить начала, – а вы оказались едва ли не оппонентом? Как же так, ведь все кадровые офицеры – устойчивые монархисты. А вы?…

– Я-а…- не мог не признать Воротынцев, – тут, знаете, более сложный случай… Что значит “захвачен поветрием”? Да, если сознаёшь долг перед народом, то и… Мне, напротив, понравилось, как вы защищали вообще монархию… Но у нас – тот исключительный случай… Оговорка…

– Да, Георгий Михалыч! – у нас тот исключительный случай, что потеряв монархию, мы потеряем и Россию. Как царь ни высоко вознесён – но он народу свой, и куда ближе всех этих думцев. А их я навидалась. Их опыт – совсем не конструктивный, они только и умеют бурлить в оппозиции, а дай им завтра власть – они страну не поведут. И без царя – они даже не удержатся.

Он – и слушал. Но даже и не слушал, а любовался, всё путалось.

– Для нас утерять монархию – это не структурно-государственная перемена, а изменение всего нравственного строя жизни. И даже художественного рисунка. Хотя быть монархистом – дано не каждому, как не каждый умеет верить, и не каждый умеет любить. Заметьте, человек верующий – всегда скорее монархист, человек безрелигиозный – всегда скорей республиканец. Для республиканца, да, преданность монарху – это околпаченная глупость. А без преданности монархия превращается в видимость.

– Так вот… именно… – трудно выговаривал Воротынцев. Не мог и не хотел он так прямо ей сказать, что монархия превратилась в видимость. Но ведь – именно так.

А она – с тревогой узнавания? неузнавания? задетости:

– Чтобы иметь Государя – надо его любить. Любить - иначе его нет. И быть готовым служить ему – до конца!

Блестели её глаза, как будто сама она была офицер и готова служить до конца.

Эх, если б это было так просто! А те пустые множественные парады вместо дела? А десятки идиотских, всё губящих назначений на посты? И если при безнадёжной неспособности берёт Верховное Главнокомандование?… Кто пропустил через себя жертвы этой войны, – тому остаётся предпочесть монарху – Отечество.

Но – не место было это ей говорить, и не лежало сердце. Усмехнулся:

– Ну да, трагедия монархиста: быть только довольным, восхищаться и благодарить. Ни своей мысли, ни своего действия, одна лояльность.

– Нет! Не так! – настаивала Андозерская и поддерживала слова мановеньями маленькой кисти. – Монархист имеет право на свободное слово! на честное возражение! Это – даже священная обязанность его, даже часть присяги! Но каждый подданный в каждую минуту должен посылать Государю луч преданности и поддержки – и в сплетении этих лучей Государь обретает свою силу.

Что ж, красота в этом всём была. Но отвлечённая. Если не знать обыденности и загрязлости сегодняшней войны.

А в общем, вчера и сегодня, Воротынцев только и слышал как будто одни противоречия себе. Это надо было ещё переварить.

Но – не сейчас же.

Сейчас – они к счастью переплыли в столовую, где им подали чай.

Только тут Воротынцев очнулся: да ведь мы же земляки-костромичи! Не так далеко от Макарьева и Застружье, а никогда Георгий не добирался до Унжи. А Костромская губерния – она ведь рубежная в чём-то: как будто именно в ней Средняя Россия переходит в Северную, именно в ней теряется наше плодородие, необильная пышность цветения, необильное тепло, – и на оголённых, холодноватых, но всё ещё не северных увалах просторно удалённые деревни, церковки и мельницы будто веют этой тоской, а дома растут и крепнут под северные, забирая в себя жизнь на больше суровых месяцев. Да и Костромская ведь разная: вверх по Унже – леса, глухомань.

Потом Ольда Орестовна рассказывала о своём преподавании. Не избалована она открыто выражать свои мысли. На Бестужевских курсах за неугоду слушательницам уже пострадали профессора Введенский, Сергеевич. Да что! – студенты десять лет и Ключевскому не могли простить его похвального надгробного слова Александру Ш. От Пятого-Шестого года курсы поздоровели, много серьёзных курсисток, но они не умеют кричать, спорить. А ещё довольно и “радикально мыслящих”, даже прямых эсерок и социал-демократок. Тех, кто хочет победы России, называют “социал-предателями”, в студенческой столовой ведутся откровенно пораженческие разговоры. В годы войны студенчество опять накренилось в политику. Устроят “кружок по изучению” – марксизма или французских революций, а на кружках – прямая агитация. Ольда Орестовна только потому и может преподавать, что занимается западным Средневековьем. Но и профессора состав своей коллегии пополняют самоизбранием – и принимают даже самозванцев, без научного ценза, лишь бы угождал вкусу времени.

Воротынцев смирно слушал её ручьистый голос, разглядывая её сбок себя сдвинутым центром мира, не уставая радоваться находке и опасаясь какой-нибудь своей ошибки, от чего всё развеется, как не было.

После чая согласно возникло намерение побродить. Вышли, постояли-посмотрели на тёмную Малую Невку – по ширине куда не малую, на мало огнистый Каменный остров и пошли по набережной налево к ещё более тёмному Крестовскому. Небо было в тёмных тучах, но без дождя. Оказывается, в этом году был ранний густой снег, 6 и 7 октября, и заморозки, и здесь на островах держался зимний вид. А вот опять всё разгрязнилось.

Разгорячённой голове было жарко в папахе, но стали они выходить на открытость – налетел закрутистый ветер с моря, толчками, и всё сильней.

Ольда Орестовна вздрагивала.

– Вам холодно? – обеспокоился он.

Перебрав и вторую руку её в свою, нашёл, что у корней перчаток руки холодные.

– Зато какие тёплые у вас.

– Да, у меня всегда почему-то.

– На фронте это хорошо.

– Не только на фронте.

Кончились последние дома набережной, а дальше – открытый тёмный пустырь в толчках и завихрях холодного сырого ветра – и не было видно впереди границы, где оконечность Аптекарского острова переходила в воду, а потом из воды выдвигался Крестовский. Вздрагивала.

– Вам холодно!

– Нет, мне весело…

Пошли изрытины. Покинутые позади последние фонари уже почти не досвечивали сюда нисколько, но Ольда Орестовна тут знала места, как видела в темноте, и с крутой малой горки, потягивая спутника за руку, побежала резво.

– Тут – качели должны быть.

Действительно, нащупались грубые маленькие качели, простая доска на проволоках, и уж теперь не так удивился Воротынцев, что Ольда Орестовна захотела качаться на них. Почти без подсадки уселась на доску и крикнула:

– Качайте!

Он начал: осторожно, она лихо крикнула:

– Сильней!

И стала взлетать сильней, а боковой охальный ветер толкал её, грозя закрутить или ударить о столб – и Воротынцев кинулся придерживать.

– Отчего ж не качаете?! – ещё лише требовала она.

Но он всю её, с качелями, захватил в руки и сказал:

– Вы, профессор, просто девочка! Девочка Ольженька. Если бы я имел право звать вас по имени, я бы звал вас – Ольженька.

– Вот удивительно! Как меня ни сокращали, а так – никто за всю жизнь. Вы знали такую девочку?

– Нет. Сейчас вот понял.

– Очень мне нравится.

– Так может быть я буду вас так звать?

– Когда никто не будет слышать.

– А такое время будет?

– Как вы захотите.

И он стал её просто целовать, в губы, в губы, которых насмотрелся в этот вечер, всё более запрокидывая, всё более запрокидывая на качельной доске – и шляпка её свалилась, покатилась, а тут ещё ветер.

Вдогонку шляпе, в полном дурмане, Воротынцев побрёл косолапо.

28

Этого никогда не было! – и сравнить было не с чем. Кувырком под гору – главное дело, вторые дела, распорядок суток, обратный билет в Москву, обещанное жене, обещанное сестре – всё потеряно! – и сладко, что потеряно!

Не потеряно – найдено! И – в первый раз. С утра скорей к телефону, ведь уже несколько часов не виделись. Телефонный голос – неповторимый, такой певучий, несравненный с голосами всех телефонных барышень. И какая значительность в медленно выговариваемых словах:

– Приезжайте пораньше. Чтобы вечер был дольше.

– Как вы спали?

– Я не спала совсем. И нет ощущения, что не спала.

Сам телефонный разговор – услаждает, оторваться от трубки нельзя.

– И как же вы на ногах?

– О, этого не расскажешь… – (Улыбка загадочная, он уже знает её и по тону голоса – видит. Видит и комнату, и телефонный аппарат, как она около него стоит.) – Тела совсем не ощущаю. Его нет. Так легко-о! И ничего в мире не хочется.

За одним бы этим голосом вытянулся по проводу в струнку весь!