Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если возникновение и распространение цифровых технологий знаменуют начало новой исторической эры, то это изменение способа производства должно оказать воздействие на основные институты общественной идентичности, равно как и на институты управления. Подобно тому как демократические институты Америки подвергаются «тестированию» поступательным движением истории, национальное государство оказывается перед вызовом со стороны социальных перемен, вызванных цифровой эрой. Национализм — «фрейлина» индустриального общества; закат индустриальной эпохи способен, таким образом, ослабить основы национализма.
Ранние свидетельства согласуются с утверждением о том, что ныне происходит переход от эпохи к эпохе. Пожалуй, пока слишком рано делать выводы о возможных социальных последствиях этого перехода. Тем не менее, проанализировав логику развития цифровой эры и те немногие факты, которые имеются в нашем распоряжении, можно сделать несколько более или менее вероятных прогнозов.
Индустриальная эра способствовала утверждению национализма в качестве основной, доминирующей формы общественной идентичности; она отрывала людей от земли, распространяла среди них общий опыт массового образования, содействовала тесным контактам на производстве и в городах, «связывала» воедино национальные государства сетью железных дорог и скоростных автомагистралей. Как писал Эмиль Дюркгейм: «Общественная жизнь, вместо того чтобы сосредоточиться в бесчисленных крошечных очагах, столь разных и в то же время одинаковых, становится общей жизнью. Социальные взаимоотношения… выходят за пределы исходных границ». И чем дальше идет индустриализация, «тем больше появляется людей, находящихся между собой в таком контакте, который позволяет им действовать совместно».[475] Именно это переселение и перемещение людских масс привело к возникновению «плавильного тигля» индустриализации, включило иммигрантов в многонациональные городские общины и создало общую национальную идентичность.
Цифровая эра, как представляется, способна обратить вспять большую часть этих социальных трендов. Джоэл Коткин писал: «Восход цифровой экономики аннулирует экономическую и социальную географию современной Америки».[476] Солидарность, порожденная совместной работой на производстве, уступит место социальной фрагментации, «прорастающей» из индивидуализированной деятельности. Количество американцев, работающих на дому, стремительно растет.[477] Использование Интернета для сотрудничества с удаленными коллегами, которых работник, быть может, никогда не увидит «вживую», повышает эффективность труда — за счет социальных связей. Профсоюз, этот символ социальной солидарности времен индустриальной эры, находится в упадке. С 1950-х годов количество членов профсоюза среди работающих американцев сократилось с 33 до 14 %.[478]
Цифровая эра также изменяет структуры трудовой мобильности, причем способом, который может замедлить, если не остановить социальное и этническое «смешивание», характерное для индустриальной эпохи. Неиндустриальные фирмы и их сотрудники отличаются гораздо большей гибкостью в выборе месторасположения. Для них не имеет принципиального значения близость к рекам, портам, железнодорожным путям и источникам сырья. «Чем сильнее технические достижения избавляют нас от тирании места, — писал Коткин, — тем решительнее выступают в качестве параметров желаемого рабочего места такие факторы, как климат, качество и образ жизни и культурная близость».[479]
Американские города вынуждены подстраиваться под ситуацию, когда трудовая мобильность становится делом выбора, а не необходимости. Промыш ленные мегаполисы наподобие Сент-Луиса и Детройта с конца 1950-х годов потеряли около половины своего населения. Богатые, в основном белые горожане, переселяются в пригороды либо в менее индустриальные районы — например, в Северную Каролину или Колорадо. В 1990-х годах более 40 % тех, кто жил за пределами мегаполисов, являлись бывшими горожанами. Общины, выигрывающие от подобной миграции, могут быть состоятельными и производительными, но при этом они окажутся расово и социально гомогенными. В городах остается беднейшая часть населения, нередко разделенная на этнические анклавы. Почти две трети детей, живущих ныне в городах, — цветные; большинство же белых детей, живущих в городах, принадлежат к пролетарским семьям.[480]
Чикаго, Нью-Йорк и Сан-Франциско кажутся исключениями из правила, поскольку у них более здоровая экономика и меньше отток населения. Однако даже эти коммерческие города отчасти теряют прежнюю социальную и этническую гетерогенность. Высокие цены на жилье в Нью-Йорке и Сан-Франциско делают городскую жизнь доступной лишь для весьма состоятельных людей, прежде всего белых.[481] Чернокожие представители среднего класса предпочитают селиться в «этнических» кварталах. К примеру, городок Боуи, штат Мериленд, стал «магнитом» для чернокожих, которые работают в Балтиморе, в пределах столичной области Вашингтона.[482]
Цифровая эра тем самым утверждается в Америке за счет того индустриального «плавильного тигля», который некогда создал американское национальное государство. После десятилетий общественного прогресса, обеспеченного движением борцов за гражданские права, Америка рискует вернуться к усилению социальной и расовой сегрегации. Энтони Уолтон из Баудойн-колледж вполне оправданно беспокоится о «блестящих кибергородах на холме», которые «учатся существовать, не зная и не вспоминая о трагедии промышленных городов».[483] А Роберт Каплан задается вопросом — долго ли просуществует американская нация, если страна разделяется на «изолированные пригородные зоны и этнические и сословные анклавы, оторванные друг от друга»?[484]
Цифровая экономика, менее эффективная в обеспечении социальной солидарности, может оказаться не более эффективной в адаптации иммигрантов к мультиэтническому обществу. Иммиграция в 1990-е годы приобрела массовый характер, процент рожденных за рубежом граждан США достиг уровня, отмечавшегося перед Второй мировой войной. В начале двадцатого столетия 90 % иммигрантов составляли выходцы из Европы. К концу века большую часть представляли латиноамериканцы или выходцы из Азии. Последние, подобно своим европейским предшественникам, старались как можно быстрее влиться в американское общество, латиноамериканцы демонстрируют стремление к обособленности.
Перепись 2000 года показала, что каждый пятый американец в возрасте старше пяти лет говорит дома не на английском языке. В пределах этой группы 60 % говорит на испанском, а 43 % утверждают, что их знание английского «посредственное».[485] Латиноамериканские дети значительно чаще живут в двуязычных домах по сравнению с детьми азиатских иммигрантов.[486] Вдобавок все большее число латиноамериканских детей обучается в национальных школах. В 1998 году почти 37 % учащихся-латино ходили в национальные школы (90 и более процентов учеников — испаноязычные), а в 1968 году этот показатель составлял 23 %.[487] Размер испаноязычного сообщества (более 35 миллионов), его концентрация на Юго-Западе, отсутствие социальной диффузии, некогда обусловленной трудовыми потребностями индустриального общества, постоянный антропоток, вызванный географической близостью стран происхождения иммигрантов к США, — все эти факторы сообща замедляют интеграцию латиноамериканских иммигрантов в мультиэтническое американское общество.
Причем под угрозой находится не только социальная и этническая интеграция; цифровая экономика способствует возведению «барьеров» между регионами. Со времени своего основания Соединенные Штаты постоянно сталкивались с различными культурами и различными экономическими интересами населяющих их людей. Эти «разногласия» отчасти нивелировались перемещением населения, сопровождавшим индустриализацию, и чувством национального единства, порожденным Второй мировой войной и «холодной войной». Сегодня разногласия возвращаются.
Семьи имеют большую свободу выбора мест проживания в зависимости от своей политической ориентации, поэтому люди стремятся селиться рядом с единомышленниками. Интернет, как говорилось, позволяет американцам фильтровать поступающую информацию, а отсюда следует, что культурная поляризация вдоль региональных разграничительных линий практически неизбежна. Роберт Патнем установил, что культурные различия между Севером и Югом существуют по-прежнему, в особенности в том, что касается гражданской активности, и что эти различия объясняют нарастающую региональную поляризацию.[488] В этом отношении стоит отметить, как Зелл Миллер, сенатор-демократ от Джорджии, объяснил провал Альберта Гора на выборах 2000 года на Юге. «Южане, — писал Миллер, — полагают, что демократическая партия не выражает их чаяний… А если южане-избиратели сочтут, что вы их не понимаете… или, что гораздо хуже, что вы смотрите на них свысока, — они никогда за вас не проголосуют».[489]
- Вперед, к победе - Андрей Фурсов - Публицистика
- Размышления на каждый день для женщин, которые любят слишком сильно - Робин Норвуд - Публицистика
- Главная ошибка Ельцина - Олег Мороз - Публицистика
- Фальсификаторы истории - Советское информационное бюро - Публицистика
- Будущее глазами одного из самых влиятельных инвесторов в мире. Почему Азия станет доминировать, у России есть хорошие шансы, а Европа и Америка продолжат падение - Джим Роджерс - Публицистика
- Двести лет вместе. Часть II. В советское время - Александр Солженицын - Публицистика
- Запад – Россия: тысячелетняя война. История русофобии от Карла Великого до украинского кризиса - Ги Меттан - Публицистика
- Книга интервью. 2001–2021 - Александр Маркович Эткинд - Биографии и Мемуары / Публицистика
- Боже, благослови Америку - Евгений Антипов - Публицистика
- Блог «Серп и молот» 2019–2020 - Петр Григорьевич Балаев - История / Политика / Публицистика