Мемуары - Джакомо Казанова

Адмирал Орлов.

И вот я в Эксе, в гостинице Трех Дофинов. Там я нашел испанского кардинала, отправлявшегося в Рим на конклав для выбора нового папы, вместо Рецоннико (Пия V), который только что скончался. Моя комната была отделена от комнаты Его Святейшества только простой загородкой, так что я не пропустил ни одного слова, сказанного в его комнате. Таким образом я сделался невидимым свидетелем сцены, разыгравшейся между прелатом и его интендантом. Кардинал бранил интенданта за его жульничество. «Вы обращаетесь, — говорил он ему, — с моими людьми, точно со скотом; все подумают, что я — нищий. Что это значит? Здесь мы издерживаем вчетверо меньше, чем в Испании».

— Монсеньер, в этой стране нет никаких возможностей издерживать больше. Хорошая пища здесь дешева.

— В самом деле? При этих условиях хорошая пища должна опротиветь.

— Прикажете, чтобы я заставил хозяина требовать двойную цену зато, что мы берем для вашего стола, роскошно сервированного дичью, птицей, рыбой и прочим?

— В таком случае я требую, чтобы вы заказывали обеды во всех местах, через которые мы будем проезжать; за них вы будете платить, но ими мы не будем пользоваться. Вы будете их заказывать на двенадцать человек.

— Но нас только десять.

— Все равно. Кроме того, вы будете больше давать на чай почтальонам. Вы им будете бросать по одному экю. Приходится краснеть, право. Помните также, что не должны принимать сдачи с золотой монеты, данной вами. Хорошую репутацию создаете вы мне своим жульничеством! В Мадриде, в Версале, в Риме будут говорить, что кардинал де ла Серда — скряга.

Все испанские гранды — того же покроя. Кардиналу де ла Серда в то время было лет шестьдесят от роду. Он был низкого роста, с маленькими серыми глазками, с выдающимся носом, смешной с виду. Благодаря его полноте, его можно было принять за Санчо Пансу в кардинальском костюме.

Маркиз д'Аржан жил в окрестностях Экса в доме своего брата, маркиза д'Эгиля, президента парламента. Он был известен своей дружбой с Фридрихом Великим благодаря своим сочинениям, которых теперь уже никто не читает. Это был старец, почти впавший в детство, но все еще весьма чувствительный к земным наслаждениям. Истый эпикуреец, он проводил дни безоблачные в объятиях актрисы Кошуа, на которой женился. Если принять во внимание различие в условиях, этот союз походил на союз Жан Жака Руссо с Терезой. Кошуа, хотя и законная супруга, считала себя слугою старого маркиза. Благодаря рекомендации, полученной мною от милорда маршала, он принял меня отлично и представил меня своему брату. Никогда еще не приходилось мне видеть двух человек настолько различных по характеру и наклонностям, как эти два брата, и, однако, их братская дружба была невозмутима. Ничто не затмевало их дружбы, даже религиозные споры. Президент бьш ханжа и до такой степени преданный приверженец иезуитов, что его называли не иначе как «короткой сутаной». Маркиз д'Эгиль говорил о своем брате всегда с чувством самой нежной привязанности. Он оплакивал его грехи, жалел его ослепления, рассчитывая на его раскаяние и моля небо об этом. Но добрый президент удовлетворялся только пожеланиями, оставляя заботы и управление домом д'Аржану, который знал толк в этом. Роскошный стол, концерты, любительские спектакли, все удовольствия были к услугам гостей. За обедом ежедневно было около тридцати человек приглашенных. Беседа самого лучшего тона, без насмешек, но и без ригоризма, хотя никогда не касались любви. Когда, случайно, маркиз затрагивал несколько деликатный сюжет, дамы закрывали свое лицо, а домашний духовник спешил дать другой оборот разговору. На первый взгляд нельзя было принять этого духовника за то, что он был в действительности — за иезуита. Он по внешности похож был на галантного аббата, но известно, что «платье не составляет еще монаха» (Phabit ne fait pas le moine). Я имел случай убедиться в этом. Меня расспрашивали о моем путешествии по Испании, и я рассказал анекдот о скверно измалеванной мадонне в капелле San-Geronimo. Хотя мой рассказ был сделан в самых умеренных выражениях, строгий духовник нахмурил брови и прервал меня, спросив, как в Италии называется пирог, который в это время подавали. «Una crostata, отвечал я, — однако я не сумею назвать вам те яства, из которых составлена начинка (beatilles, от слова beat- ханжа)». — Все громко расхохотались, за исключением иезуита, при слове beatilles. «Неприлично, — воскликнул он, — насмехаться над выражением, которое относится к людям набожным». Потом, благодаря легко понятной ассоциации идей, иезуит спросил меня, кто из кардиналов, по моему мнению, будет избран папой.

— Ганганелли; это единственный кардинал, находящийся в монашестве.

— Почему же вы думаете, что святая коллегия изберет монаха?

— Это единственное средство удовлетворить требованиям испанского правительства.

— Вы говорите об уничтожении ордена иезуитов? Этого никогда не достигнет мадридское правительство.

— Желаю этого, ибо я люблю иезуитов, моих учителей, но боюсь, что они скверно кончат. Во всяком случае, Ганганелли будет папой также и по другой причине, которая, может быть, покажется вам смешною, но которая, тем не менее, весьма серьезна.

— По какой причине?

— Он — единственный кардинал, носящий парик, а вы согласитесь со мною, что никогда еще у нас не было папы в парике.

— Выбор святой коллегии всегда обусловливался важными причинами. Может случиться, что большинство враждебно нашему ордену, но никогда папа не посмеет его уничтожить.

— Вы как будто забываете основной принцип вашего ордена.

— Потрудитесь мне напомнить его.

— Принцип заключается в том, что папа- все и даже больше.

При этом иезуит, весь красный от злости, встал из-за стола. Я только тогда догадался, что нажил себе нового врага. В тот же вечер на замковом театре должен был быть Дан «Полиевкт», но я распрощался с обществом. Я бы на другой же день уехал в Марсель, но один молодой поляк, по имени Шусловский, родственник маркиза д'Аржана, доставил мне различного рода знакомства в Эксе. Мы весело провели вместе карнавал; я говорю: весело, забывая, что в Великом Посту я жестоко поплатился за все эти удовольствия.

Спустя девять дней после вторника, на масленице, проспав шесть часов, я проснулся совершенно больным. Болезнь быстро развилась и достигла до такой степени, что окружающие считали нужным призвать священника. Мое выздоровление было продолжительным: неизвестная женщина, немолодая и некрасивая, все время ухаживала за мной. Вознаграждая ее деньгами, я спросил, кто прислал ее ко мне. «Ваш доктор», — ответила она.

Через несколько дней я поблагодарил доктора за такую хорошую сиделку. — «Она обманула вас, — сказал он, — я не знаю ее». Моя хозяйка, которой я также говорил о сиделке, ответила мне то же самое. Одним словом, эта женщина никому не была известна. — Кто же прислал ее? Я это узнал только после моего отъезда из Экса.

Как только я выздоровел, я отправился на почту за письмами. Одно из них, из Парижа, было от моего брата, в ответ на мое письмо, в котором я говорил о приезде своем в Перпиньян. Брат поздравлял меня с тем, как ловко я улизнул от убийц. Он писал мне: «Слух о твоей смерти прошел и здесь; это было мне сообщено одним из твоих лучших друзей, графом Мануччи, служащим в венецианском посольстве».

Таким образом, благодаря этому промаху сам Мануччи указывал на себя, как на двигателя всей этой мерзкой попытки. Этот милый друг слишком далеко подвинул свою месть, но принялся за дело очень неловко. Когда впоследствии я встретил его в Риме, я его стал упрекать в этом недостойном поступке. Он нахально отрицал свое участие и настаивал на том, что слух был сообщен ему из Барселоны.

С маркизом д'Аржаном я увиделся только перед самым отъездом. У нас был разговор, тянувшийся три часа и посвященный исключительно его великому другу, королю прусскому. Я подарил маркизу экземпляры «Илиады» и «Энеиды». «Илиада», обогащенная схольями Порфира, была редким экземпляром, в богатом переплете. Д'Аржан в свою очередь no-дарил мне собрание своих сочинений. Когда я его спросил: могу ли надеяться, что буду иметь полное их собрание, он ответил мне:

— У вас есть все, что я написал, за исключением мемуаров, относящихся до моей юности, — мемуаров, которые были мною сожжены.

— Отчего?

— Оттого, что вследствие моей любви к правде я бы стал смешным в глазах всех.

— А если мне, Казанове, придет охота когда-либо приподнять завесу, скрывающую мою жизнь, — что бы вы сказали?

— Я бы сказал вам, что вы напрасно это делаете: в подобной публикации вы можете только раскаиваться. Человек, который таким образом добровольно становится на подмостки, рискует весьма многим. Не говоря уже о том, что его честь постоянно страдает, он подвергается, кроме того, бесчисленным оскорблениям своему самолюбию. Мемуары, в которых автор не говорит всей правды, ничего не стоят, а кто посмеет сказать ее?