По воле судьбы - Колин Маккалоу

Квинт Гортензий-младший взял левую, парализованную руку отца. В нем явно угадывалась военная выправка, что было странно для отпрыска сугубо штатского человека. Сын Цицерона тоже не походил на отца. Как, собственно говоря, и сын Катона. Не боец, не герой, не политик. А вот дочери у него и у Гортензия удались. Дочь некогда лучшего в Риме юриста великолепно разбиралась в законах, интересовалась науками. Ну а Порция, если бы это было возможно, могла бы занять не последнее место в Сенате.

Все покорно расселись, как им указали. Марцию Катон не видел. Но их разделяло только несколько пядей.

Бдение затянулось. Текли часы. Вошли слуги, зажгли лампы. Время от времени кто-нибудь отлучался в уборную. Все смотрели на умирающего, который с заходом солнца снова закрыл глаза. В полночь случился второй удар, убивший его так быстро и тихо, что никто ничего поначалу не понял. Только холод, проникший в пальцы, сказал Катону, что старик отошел. Он глубоко вздохнул, осторожно положил на грудь покойного его холодеющую правую руку и объявил:

— Квинт Гортензий умер.

Затем потянулся через кровать, взял у Гортензия-младшего левую руку усопшего и тоже пристроил ее на бездыханной груди.

— Квинт, вложи ему в рот монету.

— Он умер так тихо! — удивилась Гортензия.

— А зачем бы ему умирать шумно? — саркастически бросил Катон и вышел в сад, чтобы побыть в одиночестве.

Он долго кружил по холодному зимнему саду, пока не стал различать предметы в безлунной ночи. Он не хотел знать, что делают с умершим служащие похоронной конторы. Когда все закончится, он незаметно выскользнет в боковую калитку. Его больше не интересовал Квинт Гортензий Гортал. А Марция интересовала. И очень.

И она вдруг материализовалась перед ним. Так внезапно, что он раскрыл рот. И все остальное потеряло значение: прошедшие годы, старый муж, одиночество. Она прильнула к нему, взяла в руки его лицо, радостно улыбаясь.

— Моя ссылка закончилась.

Он поцеловал ее, терзаемый болью. Пылкая и безмерная любовь, крохи которой проливались на дочь, вдруг вырвалась на свободу. Такая же неистовая, такая же дивная, как и в те дни, когда был жив Цепион. Лицо ее было мокрым от слез, он слизывал их языком. А потом рванул с нее черное платье, и они рухнули на мерзлую землю. Никогда в те два года, что она провела с ним, он не брал ее так, как в этот раз — не сдерживаясь, не противясь переполнявшему его чувству. Дамбу прорвало, он разлетался на части вместе со всеми этическими запретами, которыми он столь безжалостно себя ограждал. Он был с ней, в ней, вне ее… и опять в ней! И снова, и снова, и снова.

Только на рассвете они оторвались друг от друга, так и не перемолвившись ни единым словечком. Катон вышел через боковую калитку на улицу, уже наполнявшуюся людьми. Марция привела в порядок одежду и удалилась в свои покои. Все тело ее болело, но она ликовала. Вероятно, ее ссылка была единственным способом примирить Катона с его чувством к ней. Все еще улыбаясь, она побрела в ванную комнату.

В то же утро Филипп пришел к Катону и был весьма удивлен, найдя самого убежденного в Риме стоика радостным и полным жизни.

— Не предлагай мне мочи, которую ты называешь вином, — сказал гость, падая в кресло.

Катон молча присел к своему обшарпанному столу и застыл в ожидании.

— Я — душеприказчик Квинта Гортензия, — сообщил раздраженно Филипп.

— Да, он сказал, что оставил мне что-то.

— Что-то? Я скорее назвал бы это даром богов!

Светло-рыжие брови Катона приподнялись, глаза блеснули.

— Я весь внимание, Луций Марк.

— Что с тобой сегодня?

— Абсолютно ничего.

— Я бы этого не сказал. Ты какой-то странный.

— Да, но я и всегда был странным.

Филипп полной грудью вдохнул и изрек:

— Гортензий завещал тебе все содержимое своего винного погреба.

— Как это мило.

— Мило? Это все, что ты можешь сказать?

— Нет, Луций Марк. Я очень ему благодарен.

— А ты знаешь, что у него там хранится?

— Думаю, очень хорошие виноградные вина.

— В этом ты прав. Но знаешь ли ты, сколько там амфор?

— Нет, не знаю. Откуда мне знать?

— Десять тысяч! — рявкнул Филипп. — Десять тысяч амфор с самыми тонкими винами мира! И кому он все это оставляет? Тебе! Человеку без вкуса!

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, и понимаю твое возмущение.

Катон вдруг подался вперед и ухватил посетителя за колено — жест, столь ему несвойственный, что Филипп даже не отпрянул.

— А теперь послушай меня. Я хочу заключить с тобой сделку.

— Сделку?

— Да, сделку. Я вряд ли смогу разместить у себя столько амфор, а в Тускуле их разворуют. Поэтому я возьму себе пятьсот амфор вина, а тебе отдам остальное.

— Ты сбрендил, Катон! Арендуй крепкое складское помещение или продай их! Я куплю у тебя столько, сколько смогу. Но нельзя же отдать все задаром!

— А я и не говорил, что задаром. Сделка есть сделка. Я хочу сторговаться.

— Что же у меня есть, сравнимое с таким богатством?

— Твоя дочь.

Челюсть Филиппа упала.

— Что?

— Я меняю вино Квинта Гортензия на твою дочь.

— Но ты же развелся с ней!

— А теперь хочу взять ее снова.

— Ты и вправду сошел с ума! Зачем тебе это?

— Мое дело, — промурлыкал Катон и не спеша потянулся. — Свадьба должна состояться, как только прах Квинта Гортензия окажется в урне.

Челюсть со стуком встала на место. Губы задергались. Филипп застонал.

— Дорогой мой, но это же невозможно! После траура, через десять месяцев, куда ни шло! Если я соглашусь! — поспешил он добавить.

Взгляд Катона стал очень серьезным. Его рот отвердел.

— Через десять месяцев мир может рухнуть. Или Цезарь пойдет на Рим. Или меня сошлют на Эвксинское побережье. Десять месяцев — они же неоценимы. Поэтому я женюсь на Марции сразу после похорон.

— Нет! Я не соглашусь! Рим сойдет с ума!

— Рим и так ненормальный.

— Нет, я не дам согласия!

Катон вздохнул, повернулся на стуле и замер, мечтательно глядя в окно.

— Девять тысяч пятьсот амфор. Огромных, гигантских амфор тончайшего в мире вина. Сколько его в одной амфоре? Двадцать пять фляг? Умножаем девять тысяч пятьсот на двадцать пять — и получаем двести тридцать семь тысяч пятьсот фляг. Фалернского, хиосского, фуцинского, самосского…

Он так резко выпрямился, что Филипп вздрогнул.

— А ведь у Квинта Гортензия в коллекции имеются также вина из погребов царя Тиграна, царя Митридата и царя парфян!

Черные глаза дико вращались, лицо красавца перекосилось, Филипп сложил руки и умоляюще протянул их к мучителю.

— Я не могу! Разразится скандал почище того, что бушевал, когда ты отдал Марцию старому Квинту! Катон, я прошу! Пусть пройдет время траура!

— Оно пройдет, но вина больше не будет! Зато ты сможешь полюбоваться, как эти амфоры погрузят на повозки и отвезут к горе Тестацей, где я самолично расколочу их большим молотком.

Смуглая кожа стала белой.

— Ты не сделаешь этого!

— Сделаю. В конце концов, у меня нет вкуса, ты это верно сказал. Я могу пить любую мочу. А продавать эти вина не стану. Иначе получится, что Квинт Гортензий оставил мне деньги. А денег я не беру.

Катон опять сел в кресло, заложил руки за голову и с иронией посмотрел на Филиппа.

— Решайся! Выдай свою дочь-вдову замуж за ее бывшего мужа — и наслаждайся лучшей коллекцией лучшего в мире вина. Или смотри, как оно льется на землю. А на Марции я женюсь все равно. Ей двадцать четыре, и она уже шесть лет как вышла из-под твоей опеки. Она уже sui iuris. Ты нас не остановишь. Все, о чем я прошу, это придать нашему второму союзу некую толику респектабельности. Мне на это чихать, ты же знаешь, но я предпочел бы, чтобы Марция не испытывала неловкости, выходя из дому.

Хмурый Филипп смотрел на Катона, который тоже сверлил его взглядом. Нет, он действительно чокнутый. Сумасшедший. Уже много лет. Такая целеустремленность, такой фанатизм. Здравомыслием тут и не пахнет. Посмотрите, как он вцепился в Цезаря. И уже не отцепится… пока его не отцепят. А сегодняшний случай совсем уж за гранью.

Филипп вздохнул, пожал плечами.

— Ну хорошо. Пусть будет по-твоему. В конце концов, расхлебывать все это придется вам. Тебе и Марции. — Выражение его лица изменилось. — Ты знаешь, что Гортензий к ней не притронулся? Я думаю, знаешь, раз хочешь жениться опять.

— Я не знал. Думал, все наоборот.

— Он был слишком стар, слишком болен, слишком дряхл. Он просто поставил ее на метафорический пьедестал и поклонялся ей.

— Да, в этом есть смысл. Она никогда не переставала быть моей женой. Спасибо, Филипп. Если бы Марция сказала мне сама, я бы ей не поверил.

— Ты думаешь, что она способна на ложь?

— Я был женат на женщине, наставившей мне рога с Цезарем.

Филипп встал.