Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

К концу этого периода в активе блаженного была победа над силами зла и исчезновение темных видений, преодоление страха и уверенность в помощи Бога, дававшая и уверенность себе в широком спектре согласия — от дружбы с «аркудой» — медведем до собеседований с Богом. Однако эта уверенность в своих возможностях не означала еще знания того, к чему они еще могут быть приложены: Сергий не веде — Богъ весть. И поэтому в памяти потомства иноческое житие Сергия не стало единственным и/или главным делом на его подвижническом пути (кстати, аскеза Сергия при всей ее строгости была далека от крайностей, от самоистязания: можно сравнить ее хотя бы с веригами или комарами Феодосия Печерского, которого тоже, впрочем, нельзя упрекнуть в крайностях).

Бог, видя великую веру Сергия и большое терпение его, умилосердися на нъ, хотя облегчити труды его пустынныя, принял решение, как сообщается в «Житии» (думается, что Епифаний в данном случае не прав: Бог хотел не столько избавить Сергия от трудностей иноческого жития, сколько найти для него новое пространство приложения его возможностей, переросших уже потребности отшельнической жизни). Божественный промысел в данном случае состоял в том, чтобы вложить в сердце некоторым богобоязненным монахам из братии желание быть вместе с Сергием, и они стали приходить к нему. Се же бысть, — сообщает «Житие», — строениемь и промышлением всесилнаго и милосердого Господа Бога, яко хощет не единому Сергию жити въ пустыни съй, но множайший братии [301]. Епифаний поясняет смысл этого решения — хощет Богъ въздвигнути место то, и пустыню ту претворити, и ту монастырь устроити, и множайшим братиамъ събратися.

Божье пожелание стало осуществляться: монахи сперва поодиночке, а потом по двое, по трое начали посещать Сергия и просить, чтобы он принял их к себе, потому что хощем с тобою на месте сем жити и душа своя спасати. Божьего замысла Сергий не разгадал и думал больше о самих просителях, о тех трудностях, с которыми им придется встретиться, если их желание осуществится: […] не можете жити на месте сем, — убеждал он их, — и не можете тръпети труда пустыннаго: алканиа, жаданиа, скръби, тесноты, и скудости, и недостатков. Сергию отвечали на это — Хощем тръпети труды места сего, да аще Богъ подасть, то и можем. Следующий ход принадлежал Сергию. На этот раз вместо категорического Не можете более мягкий вопрос на ту же тему — Можете ли тръпети труды места сего: глад, и жажду, и всякыя недостаткы? В ответ — Ей, честный отче, хощем и можем Богу помагающу намъ, и молитвам твоим споспешьствующим намъ […] не отлучи нас от лица твоего и от места сего любезного не отжени нас. Сергий, может быть, слишком поспешно (так может показаться со стороны или с первого взгляда), согласился принять просителей. Епифаний счел нужным как–то мотивировать это скорое согласие: […] Сергие, ведевъ веру ихъ и усердие и удивлься им […]. Как произошло это «уведение» веры и как он определил их усердие (ведь разговор был краток и едва только начался), сказать трудно. Видно, и здесь Бог помог Сергию, находившемуся в этот момент в пространстве открытой связи с ним. Ответ Сергия поначалу лишен «личного»; Сергий, как это ему было свойственно, прежде всего говорит языком библейских цитат — Бога и его угодников, и, начиная свою речь, он ссылается на авторитет Спасителя и напоминает о приличествующих случаю священных текстах. Ответ выстраивается по восходящей линии — от заявления о своем нежелании их изгнать к мысли о том, как хорошо братии вместе. Не скрывая того, что он хотел всю жизнь пробыть в уединении, Сергий сейчас как бы читает мысли Бога о создании в будущем монастыря, хотя ранее Сергий не знал об этом, а если бы знал, то не оставался бы в уединении и принялся за выполнение Божьего желания. Только сейчас Сергий осознает, что желание пришедших к нему монахов — не их собственная прихоть, а Божье изволение, и потому он с радостью принимает их (радость — то состояние души и сердца, которое для Сергия очень характерно: она — некое восходящее, желанное, охотно–приемлющее движение души, веселье духа [ср. лат. laetitia], может быть, близкое к благоволению и любви) [302].

Азъ не изждену вас, поне же Спасъ нашъ глаголаше, яко: «Грядущаго къ мне не ижьждену вънъ»; и пакы рече: «Иде же два или трие съвъкуплени въ имя мое, ту аз есмь посреде их». И Давид рече: «Се коль добро и коль красно еже жити братии вкупе». Аз бо, братие, хотелъ есмь единъ жити въ пустыни сей и тако скончати се на месте сем. Аще ли сице изволшу Богу, и аще угодно ему будет, еже быти на месте семь монастырю и множайши братии, да будетъ воля Господня! Аз же вас с радостию приемлю […]

И тут же, коль решение уже принято, — наставления, предупреждения об опасностях и трудных испытаниях, но и ободрение:

[…] токмо потщитеся създати себе комуждо свою келию. Но буди вы сведома: аще въ пустыню сию жити приидосте, аще съ мною на месте сем пребыватихощете, аще работати Богу пришли есте, приготовайтеся тръпети скръби, беды, печали, всяку тугу, и нужию, и недостаткы, и нестяжание, и неспание. И аще работати Богу изволисте и приидосте, отселе уготовайте сердца ваша не на пищу, ни на питие, ни на покой, ни на беспечалие, но на тръпение, еже тръпети всяко искушение, и всяку тугу и печаль. И приготовайтеся на труды, и на пощениа, и на подвигы духовныя, и на многы скръби.

А чтобы все это не было понято только как от самого него исходящее, как всегда в ответственных случаях напоминание священных текстов, которые в данной ситуации выступают как квинтэссенция того, о чем говорил только что Сергий:

«Многыми бо скръбьми подобает нам внити въ царство небесное»; «Узокъ путь и прискръбенъ есть, въводяй в жизнь вечную, и мало их есть, еже обретают его»; «Нужно бо есть царство небесное, и нужници въсхищают е»; «Мнози суть звани, мало же избранных».

Мало избранное стадо Христово, и Сергий напоминает стоящим перед ним слова Христа, обращенные к этому «малому стаду»: «Не бойся, малое мое стадо! О нем изволилъ есть отець мой дати вамъ царство небесное». И монахи — с радостью: «Вся повеленая тобою творимь и ни въ чем же не преслушаемся тебе». Сергий, однако, помнил неудавшийся опыт своего брата Стефана и понимал, что обещание «не преслушаться» далеко еще не само «непреслушание». Понимал он и другое, что он — по крайней мере, в первое время — единственный, кто мог помочь пришедшим монахам своим примером, советом, заботой и, конечно, тем, что можно назвать глубинным религиозным опытом.

Собравшихся было немного, не более двенадцати человек. Имена примерно половины из них известны из «Жития». Люди были разные, но большинство из соседних краев: дьякон Онисим и его отец Елисей были земляками Сергия, из Ростовской земли, старец Василий, по прозвищу Сухой, одним из первых пришедший к Сергию, был с верховьев Дубны. Происхождение Сильвестра Обнорского и Мефодия Пешношского восстанавливается, видимо, по их эпитетам. Были еще крестьянин Яков (Иаков, его называли Якута), выполнявший обязанности рассыльного, хотя дел у него было немного (пустынники, как правило, рассчитывали на самих себя и редко им что–нибудь было надо за пределами своей пустыни), и некто Андроник, о котором почти нет каких–либо сведений.

Построив каждый для себя келью, они живяху о Бозе, смотряюще житиа преподобнаго Сергиа и тому по силе равнообразующеся. Этот глагол, дважды встречающийся в «Житии» [303], отсылает к идее подобия, уподобления, некоего отмеченного равенства и сходства в образах (ср. определение Троицы — Троица равнобожественная, трипрестолная, равнообразная. Ав. Кн. обл. 586. XVIII в. — 1679 г.) и образован на основе кальки с греч. όμό–τροπος. Братия смотрела на жизнь Сергия и посильно подражала ему и через это приближалась и к Богу, который как раз и создал человека по Своему, Божьему образу и подобию, почему и существует «превечная соустроенность, первоначальная согласованность» между существом человеческим и существом Божественным (Лосский 1991, 87). Именно из этой соустроенности и согласованности объясняется, что «совершенство человека не в том, что уподобляет его совокупности тварного, а в том, что отличает его от космоса и уподобляет Творцу» (Там же, 87). И вот в описываемой в «Житии» ситуации братия старается выстроить себя по образу и подобию Сергия, тем самым частично, но с другой стороны приближаясь и к Богу, возвращая Ему свой долг. А каков был сейчас Сергий, когда теперь перед Богом он отвечал не только за самого себя, но и за свою братию? Чувство великой ответственности побуждало Сергия к великим трудам — и духовным и физическим. И Епифаний еще до «персонального» перечня братии, но уже имея в виду и ее, спешит еще раз дать «сегодняшний» портрет Сергия и тем самым тот образец, подобным которому сейчас стремился стать каждый из новых обитателей пустыни. Епифаний, характеризуя Сергия, смотрит на него глазами теперешнего Сергиева окружения, хотя и знает блаженного во многих отношениях лучше, чем братия, едва лишь начинающая узнавать Сергия. Следует лишь заметить, что видеть и узнавать совсем еще не то же самое, что стать подобным ему. И надо думать, что приближение к образу Сергия, уподобление ему, «равнообразование» было не только трудным делом, но и многим не по плечу. Были, видимо, и такие, кто, ценя и любя, сразу же понял недостижимость Сергиева уровня и старался подражать Сергию только в том, в чем мог. А видели перед собой теперешние спутники Сергия следующую картину или — у́же — портрет: