Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

Возвращаясь к событийному плану жития Сергия, Епифаний сообщает о том, что блаженный семь дней пребывал в церкви и ничего не вкушал кроме просфоры, взятой из рук игумена; от всего упражняяся, разве точию посту и молитве прлежаше. Давидьскую песнь всегда присно въ ycmеx имеяше, псаломскаа словеса, ими же самь тешашеся, ими же хваляше Бога. Молча пояше и благодаряше Бога […]. Имя Давида и упоминания Псалтыри и псалмов в связи с Сергием в его «Житии» неоднократны, и когда Сергий обращается к псалмам, отрывки из которых вкладываются в его уста, всегда поражает точность выбора и соответствие цитируемого текста ситуации и прежде всего состоянию души блаженного. Так было и в этом случае [296], когда, расставшись со своим домом и всем, что к дому относится, опорожнив все это, Сергий словами Давида говорит о том, что он возлюбил иной дом — Господень, что душа его истомилась по дворам Господним, где день один лучше тысячи дней, что сердце и плоть его возрадовались о Боге живом. Это стремление к дому Господню и есть та жажда полноты, которая тысячекратно восполняет опустошенную полноту мирской жизни и мира вещей и привязанностей к ним. Едва ли приходится сомневаться, что делать язык Давида своим языком, на котором выражаются самые сокровенные и самые сильные желания, Сергий мог только любя псалмы, что делает честь художественному вкусу Сергия. А «художественное» в этом случае состоит в умении найти ту форму, которая наиболее адекватно передает смысл.

Провожая игумена Митрофана, совершившего обряд пострижения, перед тем как остаться в полном одиночестве, Сергий съ мноземъ смиреномудрием обратился к нему. Будучи вполне готов к иноческой жизни, он все–таки хотел расспросить игумена о многом и получить наставления. Смиренность, серьезность и предусмотрительность, как и нечто глубоко личное, характеризуют речь Сергия:

«Се убо, отче, отходиши ты днесь еже от зде, а мене смиренаго, яко же и произволих, единого оставляеши. Но азъ убо от многа времени и всею мыслью моею и желанием вжелах сего, еже жити ми единому в пустыни, без всякого человека. Издавна бо сего просиху Бога моляся, повсегда слыша и поминая пророка въпиюща и глаголюща: “Се удалихся, бегаа, и въдворихся въ пустыни, чаях Бога, спасающаго мя от малодушиа и от буря. И сего ради услыша мя Богъ и внят глас молитвы моея. Благословенъ Богъ, иже не оставит молитвы моея и милости своея от мене”. И ныне о сем благодарю Бога сподобившаго мя по моему желанию, еже единому в пустыни съжительствовати и единьствовати и безмлъствовати. Ты же, отче, обаче ныне отходя еже отсуду, благослови мя убо смиренного и помолися о моем уединении, купно же и поучи како без вреда пребыти, како противитися врагу и гръдым его мыслем. Аз бо есмь новоукый и новопостриженый и новоначалный инок, яко длъженъ есмь съвъспрашатися с тобою».

Игумен Митрофан был крайне удивлен этой просьбой и, акы въ ужасе, отвечал, что Сергий сам знает лучше его то, о чем он спрашивает. Только привычное для Сергия смирение (Обыклъ бо еси наи присно сим образ смирениа показовати) увидел игумен в этой просьбе и словами молитвы выразил надежду, что Господь вразумит Сергия, научит его и исполнит его радости духовныя. Немного побеседовав с Сергием о духовном, игумен собрался уходить. Поклонившись ему до земли, Сергий все–таки просил помолиться за него Богу, чтобы он помог ему тръпети плътскыя брани, и бесовскыя находы, и зверинаа устремлениа, и пустынныя труды.

Учитывая последнюю просьбу Сергия, Епифаний счел нужным еще раз напомнить, чем был блаженный в начале его иноческой жизни — Боле двадесятий лет видимою врьстою, боле же ста летъ разумным остроумием: аще бо и млад сый възрастом телесным, но старъ сый смысломъ духовным и съвръшенъ божественою благодатию. «Разумное остроумие» как острое и глубокое проницание умом в самую суть и зрелость «смысла духовного» — важный штрих, который, в сочетании с уже упоминавшейся двойной физической силой, позволяет полнее представить себе образ Сергия в физическом и духовном плане. Оба эти плана были важны в уединенной жизни блаженного в пустыни. Подходя к этой теме и, вероятно, предвидя вопрос об источниках сведений об этом периоде жизни Сергия, Епифаний снова как бы отвлекает читателя от естественного вопроса об этом постановкой своего собственного риторического вопроса — И кто может сказати труды его, ти кто доволенъ изглаголати подвиги его, како претръпе, единъ живый в пустыни? И сразу же за этим как ответ (отрицательный) на вопрос — Несть како мощно нам сказати, с продолжением (уже положительным): с коликым трудом духовным и съ многим попечениемь начинаше начало еже жити наедине, елика доволна времена и лета в лесе оном пустыннемъ мужески пребываше, Твердейшаа убо и святейшая она душа несуменно претръпе без приближений всякого лица человечя, исправляя храняще уставъ правила иночьскаго непорочно, непотъкновенно убо и незазорно.

Это «непорочное хранение устава правила иноческого» свидетельствует о самом знании этого устава, и, следовательно, о подготовке к предстоящему, об изучении особенностей аскетической дисциплины и о способах борьбы с подстерегающими инока опасностями и собственными слабостями. В частности, Сергий не прошел мимо наставления пустынникам Св. Василия Великого. Чтение слова Божия и житий святых, размышление о своих желаниях и мыслях за день, мысли о смерти и преходящести мира сего, пост, молитва, выработка чувства постоянного присутствия Бога, чей взгляд всегда на тебе, — основные составляющие той тренировки духа, через которую должен пройти отшельник. Для Сергия начиналось труднейшее и самое ответственное в его жизни время — жесткого, иногда жесточайшего испытания, которое далеко не всем под силу выдержать и которому как раз и предшествует эта тренировка духа. Хорошо и точно сказал об этом автор жизнеописания Сергия:

Тысячелетний опыт монашества установил, что тяжелее всего, внутренно, первые месяцы пустынника. Не легко усваивается аскетизм. Существует целая наука духовного самовоспитания, стратегия борьбы за организованность человеческой души, за выведение ее из пестроты и суетности в строгий канон. Аскетический подвиг — выглаживание, выпрямление души к единой вертикали. В таком облике она легчайше и любовнейше соединяется с Первоначалом, ток божественного беспрепятственней бежит по ней. Говорят о теплопроводности физических тел. Почему не назвать духопроводностью то качество души, которое дает ощущать Бога, связывает с Ним. Кроме избранничества, благодати, здесь культура, дисциплина. Видимо, даже натуры, как у Сергия, ранее подготовленные, не так скоро входят в русло и испытывают потрясения глубокие. Их называют искушениями.

Если человек так остро напрягается вверх, так подчиняет пестроту свою линии Бога, он подвержен и отливам, и упадку, утомлению. Бог есть сила, дьявол — слабость. Бог — выпуклое, дьявол — вогнутое. У аскетов, не нашедших еще меры, за высокими подъемами идут падения, тоска, отчаяние. Ослабшее воображение впадает в вогнутость. Простое, жизненно–приятное кажется обольстительным. Духовный идеал — недостижимым. Борьба безнадежной. Мир, богатство, слава, женщина… и для усталого миражи возникают

(Зайцев 1991, 82–83).

Прежде чем перейти к изложению конкретных подробностей иноческой жизни Сергия, особенно в ее начале, ее трудностей, опасностей, страхов, о которых свидетельствовать мог бы только сам Сергий да призирающий за ним Бог и никто иной, Епифаний считает уместным здесь некое обобщение опыта первых месяцев Сергиева иночества и отчасти наметку самой ситуации — столкновение святого мужа высочайших добродетелей и тех сил зла, которых эти добродетели приводят в неистовство. Действительно, ярчайшая духовная отмеченность личности Сергия, его явление как вызов его времени, но и как высочайший пример, который не может не привлечь внимания людей, погрязших в унынии, отчаянии, грехах, утративших надежду, потерявших ориентацию в духовном пространстве, не мог не возмутить некоего равновесия, проистекавшего не от гармонизации жизни, а от ее застойности, своим прорывом в новое пространство духа. Это нарушение по законам «физики духа» не могло не вызвать яростного сопротивления сил зла, и высочайшая добродетель не могла не столкнуться с нижайшим злом. По сути дела, именно об этой ситуации в самом общем плане, прежде чем перейти к частностям, и пишет Епифаний:

Кый убо умъ или который языкъ желаниа, и началныя пръвыя теплоты, и любви того яже къ Богу, о тайных добродетелехъ его исправлениа, како доумеет, или может поведати, или писанию явлено предати еже того уединение, и дръзновение, и стенание, и всегдашнее моление; еже присно къ Богу приношаше, сльзы тъплыя, плаканиа душевъная, въздыханиа сердечная, бдениа повсенощная, пениа трезвенная, молитвы непрестанныя, стояниа неседалная, чтениа прилежная, коленопоклонениа частаа, алканиа, жаданиа, на земли леганиа, нищета духовнаа, всего скудота, всего недостаткы: что помяни — того несть. К сим же и всем и бесовъскыя рати, видимыя и невидимыя брани, борьбы, сплетениа, демоньскаа страхованиа, диавольскаа мечтаниа, пустынная страшилища, неначаемых бед ожидание, звериная натечениа и тех сверепаа устремлениа [297]. И еще надо всеми сими и по сих еже нестрашливу быти ему душею и небоязниву сердцемь, ниже ужасатися умом к таковым вражиам кознемь и лютым прилогом же, и начинанием: мнози бо тогда зверие часто нахожаху на нь, не тъкмо въ нощи, но и въ дни; бяху же зверие — стада влъковъ, выюще и ревуще, иногда же и медведи. Преподобный же Сергий, аще и въмале устрашашеся, яко человекь, но обаче молитву прилежно къ Богу простираше, и тою паче въоружашеся, и тако милостию Божиею пребысть от них невреженъ: зверие убо отхожаху от него, а пакости ему ни единыа не сотворше. Егда бо начинаше испръва състроится место то, тогда преподобный Сергий многа озлоблениа и скръби претръпе от бесовъ же, и от зверий, и гад. Но ничто же от них не прикоснуся ни вреди его: благодать бо Божиа съблюдаше его. И никто же да не дивится о сем, сведый поистине, яко Богу живущу въ человеце, и Духу Святому почивающу, и вся ему покоряются, яко же древле Адаму прьвозданному преже преступлениа заповеди Господня; единаче же егда ему живущу единому в пустыни.