Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Довольно шаткое определение… Откуда вам знать, какой совет разумен, а какой — чушь?

— Работа такая, — невесело усмехнулся Курт. — Отличать чушь от благоразумия. У вас, кстати, тоже… Так что скажете?

— Конечно, я об этом думала, — отозвалась та тихо. — Однако у нас есть одно неприятное доказательство того, что Арвид все еще занят чем-то, и будем надеяться — тем самым делом, над которым мы работаем.

— И что же это?

— Александер все еще жив, — пояснила Адельхайда, полуобернувшись к нему на мгновение, и пояснила, услышав в ответ растерянную тишину: — Его слуг и Эрику убить было просто, просто и быстро, и он сделал это походя, в ту же ночь, когда покинул Ульм; вряд ли эта операция заняла у Арвида больше часу времени. Но Александер остался все еще безнаказанным — с его точки зрения. С его точки зрения, он ничего не потерял — ну, кроме одной смертной женщины. С его точки зрения, их спор не завершен… Будь Арвид свободен от дел, он не стал бы уходить из города вовсе, он остался бы и совершил месть так, как должно, а именно, поскольку птенцов у его обидчика нет, убил бы его самого.

— Такая привязанность… — с недоверием произнес Курт. — Он убивает людей (и это понятно), но он убивает и своих, воспринимая их как пищу, что, как я понял, стрижьим сообществом не почитается за норму, он, прошу прощения, попросту сволочь без крупицы совести; и вот так, с таким упорством мстить за одного из своих выкормышей? Подумаешь, птенец; пойди и сделай другого, хоть десяток.

— Среди стригов, майстер Гессе, встречается не только привязанность, но и самая настоящая дружба, и любовь — на века; припомните женщину, обратившую Александера. Ведь она это сделала от отчаяния, потому что утратила своего возлюбленного.

— Сейчас я расплачусь, — покривился он, и Адельхайда усмехнулась со вздохом:

— Вы так непримиримы… Нет, — оборвала она его еще не высказанный ответ, — я не призываю вас проникаться их страданиями, однако в том, чтобы вникнуть в образ мыслей и жизни тех, против кого боретесь, ничего дурного нет. А вы не можете этого сделать — нет в вас милосердия, майстер Гессе. Не привыкли жалеть.

— Соглашусь, — не стал возражать Курт. — Один из моих кельнских сослуживцев однажды сказал мне это, и он, думаю, прав. Не умею жалеть, согласно его рекомендациям, «даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести».

— Александера пожалели.

— Он — раскаявшийся младенцеубийца. Согласитесь, разница.

— А вы полагаете, каждый из тех, нераскаявшихся, счастлив тем, что имеет?.. Просто представьте себе, что однажды вы поддались слабости и согласились на обращение. Вы, быть может, были при своей прежней жизни неплохим человеком, и у вас не было никакого желания кого-то убивать — тем более что ваш мастер (заметьте, честно) сказал вам, что это не обязательно. И вот такой новой жизни прошел год, десять… Со временем вы начнете пересматривать свое отношение к людям. Вы остаетесь молодым, сильным, вы накапливаете знания, даже если не стремитесь к этому, просто потому, что живете достаточно долго, чтобы узнать достаточно много. А люди… Трусливые, глупые, быстро стареющие, слабые… Безмозглый источник вашей жизни. Как дойная корова — в лучшем случае. Но вокруг вас сородичи, которые сильнее вас, и все, что от вас требуется — перейти от подобных мыслей к делу. Начать убивать. Быть может, вначале вы станете выбирать тех, кто, на ваш взгляд, этого заслуживает… потом тех, кто просто вас раздражает… А потом наступает момент, когда вы понимаете, что жить в двух мирах больше не в силах. Что надо решить для себя один вопрос: кто вы. И — кто люди для вас. Вот тогда вы забываете о том, откуда вышли вы сами, кем были, вы начинаете возводить теории о том, что стриг — венец творения, высшее существо; «хищник, которому люди — скот и пища» — это самый популярный в той среде догмат. Это красиво звучит, многое оправдывает и оттого им по душе. Вы можете в это не верить поначалу, но со временем — поверите. Потому что у вас нет выбора. Вы ничего не можете изменить, вы не можете вернуться в свою прежнюю жизнь, даже если очень этого захотите. И даже если не убивали до этого — теперь начнете, потому что время от времени так делают все, потому что это весело, потому что надо забить последний гвоздь в крышку того гроба, где покоится ваше прошлое. Провести кровавую разделительную полосу, сжечь мосты за собой, чтобы не было искушения вернуться к тому, что осталось за спиной; это тяжело и неприятно. Что бы там они ни говорили о себе, майстер Гессе, а во многом они так и остались людьми, лишь только людьми необычными; они мыслят по-человечески, совершенно по-человечески уходя от своих душевных проблем. Встав на краю пропасти, шагают вперед, чтобы только не стоять на краю. Совершив одно деяние, приведшее их самих в ужас, совершают его снова, снова и снова, так заставляя себя забыть о собственных терзаниях. Разумеется, есть те, кто ни о чем подобном не задумывался, влившись в ту среду легко и без напряжения, но среди них, майстер Гессе, есть и такие — есть те, кто стал чудовищем не из собственной тяги к злодеяниям, а потому что иначе нельзя. Александер это сделал когда-то, помните?.. Да и что сделали вы сами, оказавшись на улице, в обществе тех, кто мыслил подобным образом? Вы стали вором, майстер Гессе, грабителем и убийцей, и даже если ваша душа содрогнулась в первый раз, вы подавили это в себе. И убили снова. И снова. Наверняка при этом убеждая себя, что так и надо, со временем в это поверив и перестав задумываться над тем, что делаете.

— Я был ребенком, — отозвался он, и Адельхайда коротко отмахнулась:

— Ерунда. Взрослый человек не менее слаб, а возможно — и более; к прочему, положение, в котором оказывается обращенный, не идет ни в какое сравнение с вашими уличными приключениями. Поверьте, майстер Гессе, многие из них жалеют о том, что сделали, рано или поздно. Вспоминая момент, когда сказали мастеру «да, хочу», готовы отдать все на свете, чтобы вернуть тот миг и ответить «нет». Многие, зная, что их ожидает на самом деле, не согласились бы.

— В таком случае, им, столь слезно раскаивающимся, надлежало бы выйти утром во двор — и их мукам конец.

— Им только начало. Вы хотите в Преисподнюю, майстер Гессе? — спросила она и, не услышав ответа, кивнула: — Вот и они не хотят. Самоубийство — путь в адские глубины, их жизнь — путь тот же самый, но он дольше, и конец можно отсрочивать долго, очень долго.

— Может быть, этим особенно сознательным особам для начала перестать убивать нас, и все? — предложил Курт язвительно. — Знаете, уже этого одного хватило бы, чтобы не возводить теорий, не бить себя пяткой в грудь и не обливаться слезами, высасывая последние капли. Не убивай — и мы тебя стерпим. Все просто.

— Стерпите ли?

— Пусть проверят. Это, в конце концов, с их стороны должна исходить инициатива. Вместо того, чтобы упиваться собственной грешностью, можно бы и попытаться найти разумный выход.

— И такие есть, — отозвалась Адельхайда. — Есть разные. Образ мыслей стрига во многом зависит от образа мыслей человека, которым он когда-то был, от склада характера… С людскими страстями столько сложностей — вам ли не знать, господин следователь? Отчего, по-вашему, у стригов все должно быть просто? Те же страсти, те же слабости, все то же предательство, ненависть, любовь и благородство. Они убивают людей и, случается, друг друга, подставляют и лгут; а также дружат столетиями и столетиями сохраняют пары, блюдя верность друг другу. Прикрывают друг друга в опасности, даже жертвуют собой ради близких — как тот, кого потеряла обратившая Александера. И — мстят за птенцов, майстер Гессе; да. Да, с таким упорством. Птенец — это как ребенок, которого надо выносить и взлелеять. Он получает в себя часть мастера; и это не просто слова. Мастер чувствует его, где бы он ни находился, почти видит, почти слышит. Это связь, с которой в нашем, человеческом бытии сравнить нечего. Слугой можно сделать кого угодно, но птенец — кандидата на него подбирают долго, по немыслимому множеству критериев, на него тратится невероятное количество душевных сил, и если мастер хочет не просто живучее мясо, которое будет защищать его, если он хочет полноценное продолжение себя самого — он эти силы тратит с искренностью, с отдачей, он сживается со своим творением, и его смерть для такого мастера — настоящий удар. Настоящая утрата. Словно смерть собственного сына. Для Арвида это, судя по всему, так. И, если бы что-то важное ему не препятствовало, он уже явился бы к Александеру.

— Любопытные наблюдения, — заметил Курт неспешно. — Не поручись за вашу благонадежность Александер, за чью благонадежность ручается отец Бенедикт… Знаете, госпожа фон Рихтхофен, после таких лекций обыкновенно возникает нехорошее чувство. Вы так сострадательны к ним, так хорошо их понимаете… Заподозрить вас, что ли…