Рейтинговые книги
Читем онлайн Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать

Вытащила наугад конверт, повертела… «Лети с приветом, вернись с ответом» — было коряво написано на обороте. Прочитала адрес и глазам не поверила: письмо предстояло вручить не кому-нибудь — соседке Зиновии! Деспина еще раз прочла адрес — да, точно… Кто же пишет моей Зиновии? И почему та ничего не говорила — подруга, называется!..

В самом деле, на селе письмо — событие. А уж для Зиновии… Тридцать седьмой пошел, старая дева…

— Эй, есть «Авангард»? — кто-то подал голос из-за живой изгороди.

Деспина по-детски, быстро спрятала конверт, достала районную газету, протянула окликнувшему ее старику и поспешила домой.

Женское… В этот миг она могла поклясться: НИЧТО ЖЕНСКОЕ ЕЙ НЕ ЧУЖДО!..

Все пять конвертов издалека, причем остальные письма адресованы, как и Зиновии, еще четырем старым девам! Все одинаково проштемпелеваны, четкие обратные адреса с какими-то цифрами почтового ящика, ясные Ф. И. О. отправителей…

В этот самый час стреноженный буланый конь Василия Ивановича Синькина преспокойно пасся на краю перелеска, как раз за садом Деспины. Трава после ночного дождя была свежая, конь фыркал от удовольствия и мирно стриг ее своими желтыми зубами. Но это частое пофыркивание раздражало Арионова пуделя. Он разнервничался: в зубах застряло какое-то перышко, уже битый час так и этак пытался он своим красным языком вытолкнуть его — и ни в какую! Вот как бывает в жизни: ты львом рычащим нападаешь на птицу, а потом не можешь избавиться от дрянного перышка. И подремать не дают — фыркают и фыркают над ухом…

«Что там за зверь?» — заинтересовался пудель.

Выйдя из кустов дикой вишни, где собрался было скоротать день в размышлениях над судьбами птиц и собак, он оглядел фыркающую громадину. Повел носом — лошадиный помет исходил паром в зеленой прохладной траве. Это пробудило в пуделе былую брезгливость.

«Эй, ты — кто? Почему на природу гадишь?..»

Вопрос оказался «пудельским» — ни лай, ни рычание, а так, поросячий визг…

Буланый повел ухом, левым, потом правым, — он давно чуял поблизости что-то псиное, но не придавал значения. Есть славная травушка, и утренняя прохлада, и лесная тишина…

«Эй! Ты меня слышишь? Прекрати, а то сейчас я тебе покажу!»

Лошадь подняла голову, разглядеть, кто там мельтешит под ногами — лаять не умеет, поднял скулеж, а пыла хоть отбавляй!

Пес запрыгал вокруг, как воробей около помета.

— Подойди поближе, я тебя грамоте копытом поучу, — зафыркал буланый.

— Я — енот! — кособоко и неумело задрыгал передними лапами пудель. — Смотри, как я умею ловить птиц! — и, играя, радостно вертясь и прыгая, пудель снова тявкнул.

В это время Деспина вошла во двор и прислушалась: «Кто там шастает по саду? Что за собаки меня сторожат?!»

Она не обратила внимания на то, что дом ее, и двери, и окна, оставшиеся открытыми, теперь плотно занавешены и заперты, а на дверях даже висит замок.

Тоска улетучивалась из любящего сердца Деспины, словно утренняя дымка над прудом. Час назад и утро казалось ей неприкаянным, и дом — проклятым, и завтрак — постылым, и жизнь — никчемной.

А ведь, проходя мимо деда Антона, она могла и не поздороваться. Такое только в сказках бывает: скажешь Ивану-дурачку «здорово, молодец», — смотришь, а судьба тебе его в благодетели подбрасывает. Ну и хитер этот дед Антон! Деспина ему: «Доброе утро, дед, как поживаешь?», а он: «Пусть будет, если оно тебе добрым показалось». Ничего себе сказочный Иванушка…

В груди у Деспины разлилось теплое дочернее чувство к старику Беллони. «А что? Загляну вечерком… Обязательно зайду, обрадую его, вон он как посреди ночи Ангелу обрадовался! Просто спрошу, что сказали на почте про Ангела…»

Но тут что-то заныло в душе: «Ой ты моя горлица! Голодная ты у меня, а глупая твоя хозяйка все о себе да о себе… Ну, потерпи еще немножко, скоро тебя выпущу. (И что за дурацкий лай в глубине сада?! Не посмотреть ли?) Совсем скоро, милая, выпущу, как только бадя Ангел вернется из Яловен с тетей Анфисой. Так и спрошу дядю Антона: „А как там НАШИ, скоро ли?..“»

О ком же думала Деспина? Кто эти «наши»? Неужели Анфиса и Ангел?

Она прыснула со смеху: «Хи-хи-хи… Тетя Анфиса как копна, а Ангел рядом с ней как косарь, руку подает, помогает забраться в вагон, надо же подняться по ступенькам, потом спуститься… Держитесь, матушка! Граждане, посторонитесь… Эй, парень, бутылочку лимонада для гражданки…»

Тут Деспина очнулась, огляделась, видит — лошадь. Когда только успела из сада забрести в лес? Ну и ну, милая! Пасется какая-то лошадь, а рядом ходит почтальонша с сумкой. Хозяин небось гадает за кустом: «Что за чудачка по лесу гуляет с почтой? Может, собирает лошадиный помет, подмазать дома печь или завалинку?»

Ох эти влюбленные! Перейдя межу своего сада, она оглянулась: не видел ли кто-нибудь, как она блуждала по поляне вокруг лошади с сумкой Ангела на плечах?

«Пойду-ка лучше в дом и починю сумку. Разве можно с таким ремнем шагать по селу на виду у всех! А под вечер зайду к дяде Антону — ну, какие новости? Что слышно на почте? А я к вам, простите, за ремнем. Посмотрите, может, найдется в хозяйстве что-нибудь подходящее. Этот совсем износился… Кстати, а от НАШИХ нет вестей?»

Казалось, дед Антон Беллони уже свекром ей приходится. И что же их породнило? Всего лишь затрепанная почтальонская сумка. Вот вам и тайна, и любовь, и память…

Одно лишь до поры до времени оставалось неведомым — страшная кончина Синькина от ракеты Ангела-градобойщика.

Перевод Р. Рожковского

«Из чего этот мир?»

(Послесловие)

Постоянно рискуя уподобиться тому «академику» из «Сказки про белого бычка», который живую жизнь пытается вогнать в «научные» схемы своих догматических представлений о том, что может и чего не может быть, — критик, пишущий о прозе Василаке, вынужден искать среди расхожих принципов литературно-критического анализа более или менее «безобидные», не слишком хотя бы грубые, потому что, с одной стороны, без принципов вроде бы нельзя, а с другой — свободное и чистое дыхание прозы Василаке вовсе не нуждается в кислородной подушке критического объяснения и требует к себе отношения особого, ибо она создана как будто с одной-единственной целью: быть не похожей на все, что существует в литературе.

Для того чтобы проникнуть в действительную (а не лукавым умом критика изобретенную) сущность художественного мира Василе Василаке, надо пересмотреть некоторые литературные каноны. И прежде всего те, что связаны с сюжетосложением, архитектоникой произведения, разработкой характеров и художественной оппозицией (конфликт, контраст, антитеза и проч.) Не следует, во всяком случае, обольщаться видимой простотой текста произведений Василаке и искать в них то, что с легкостью обнаруживается в прозе других писателей: социальные, производственные, психологические конфликты, модные философские идеи, модернистские приемы организации повествования. Ничего этого у Василаке нет.

Кстати, среди критиков бытует тезис, что, анализируя литературное произведение, следует говорить не о том, чего нет в данном произведении, а о том, что в нем есть. Суждение это, думается, верно лишь отчасти — в тех, ныне, к счастью, редких случаях, когда писатель подвергается упрекам за придуманные самим же критиком грехи: того-то не отразил, этого не учел, о том-то умолчал… Но ведь, вообще говоря, в любом произведении литературы поневоле отражен крохотный, по сути дела, пятачок гигантского материка жизни (даже если художественные образы носят характер широчайших обобщений), и для того чтобы точнее определить существенные черты и признаки этого «пятачка», небесполезно понять, что именно осталось за его пределами, и тогда, вероятно, нам станет ясно, во имя чего автор «не отразил», «не учел», «умолчал»…

Серафим Поноарэ, один из главных персонажей «Сказки про белого бычка», рассказывает односельчанину Ангелу Фарфурелу о своем последнем разговоре с матерью. Перед смертью мать спросила: «Из чего этот мир, Серафим?» — «Из людей, говорю, мама». — «Нет, — говорит она, — из любви. Обещай, сын ты мой, сколько будешь жить, слушаться только желания и любви»…

В этом кратком диалоге между сыном, вступающим в мир людей, и матерью, уходящей из мира желаний и любви, — возможно, ключ к пониманию своеобразия прозы Василаке, ее проблематики, поэтики, философии.

Нужно только внимательно присмотреться к людям, населяющим произведения Василаке, к их жизни, желаниям и стремлениям. И, конечно же, к стилю, литературной манере автора.

Взять ли роман «Сказка про белого бычка и пепельного пуделя» или повести «На исходе четвертого дня» и «Элегия для Анны-Марии», везде легко обнаружатся две несовпадающие и в то же время неотделимые одна от другой жизненные позиции, сформированные не социальными, а какими-то иными факторами: возрастными, скажем, или генотипическими; принадлежностью индивидуума к мужскому или женскому полу… Одним словом — природными. Очень условно и в общем виде эти жизненные позиции персонажей можно обозначить как рассудочную и чувственную. И находятся они в отношениях не противоположности, а взаимодополняемости и, если можно так выразиться, самонедостаточности. Между ними такие же, метафорически говоря, родственные отношения, как между сыном и матерью; рассудочность молодого человека есть не более чем признак не приобретенной еще культуры чувств, а сентиментальность старой женщины — следствие осмысления большого жизненного опыта; так что в одном случае рассудок уже содержит в себе возможность эмоционального освоения мира, в другом — сложившееся эмоциональное отношение к миру — итог деятельности рассудка. И тут, естественно, не важны ни возраст, ни половые различия, ни происхождение: для человеческой мудрости (как, впрочем, и для глупости) нет «анкетных данных». Поэтому одинаково мудры Елена Поноарэ, мать Серафима, и Никанор Бостан из романа «Пастораль с лебедем» (в этом издании — повесть «На исходе четвертого дня»), но в мудрости их не столько свет головного понимания, сколько жар душевного сочувствия, и это обстоятельство придает прозе Василе Василаке особый тембр и колорит: в каждой фразе ее звучит добродушие и светла она неярким, зыбким светом доброты. «Зыбким» — потому что жизнь то и дело предлагает человеку проявить злость, недоверие к другому, не всегда понятному, но срабатывает в человеке этический ограничитель, не позволяющий переступить черту, за которой усмешка становится насмешкой, зубоскальство — оскорблением. «Конечно, она тронутая, Надежда, но в чем-то, может, она и права…» «Качает прохожий головой и говорит: „Да-да-да“, а самому уже хочется послать его подальше и о своих грехах заботиться, потому что или этот Серафим так глуп, что земля его еле держит, или так хитер, что пары ему не сыскать…»

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Алба, отчинка моя… - Василе Василаке бесплатно.
Похожие на Алба, отчинка моя… - Василе Василаке книги

Оставить комментарий