Судьба открытия - Николай Лукин

— Больно вы подробно о себе в анкетах пишете! — сказал директор, положив телефонную трубку. — Меня такая вещь интересует: вы были учителем в Яропольске?

— Был.

— Вы упоминаете: там имели косвенное отношение к большевистскому подполью. В чем это выражалось? Я как раз тоже работал в те годы вблизи Яропольска — на казенных заводах.

— Да видите ли… — протянул Григорий Иванович.

Он заговорил таким тоном, словно оправдывается или извиняется. Изложил все по порядку, начиная с Нижнего Новгорода и затем Петербурга, откуда пошла его дружба с Осадчим.

— Осадчий? Да, помню эту фамилию, — заметил директор.

Зберовский посветлел:

— Помните его? А где он может быть сейчас, не знаете?

— Был комиссаром во время гражданской войны. Потом его имя не стало встречаться. Не знаю точно. Не погиб ли?

Выражение лица Зберовского внезапно изменилось. Он взглянул испуганно, почти растерянно:

— Погиб?

— Нет, не берусь это утверждать как достоверное.

Наступила минута молчания. Директор наблюдал за Зберовским. Наконец с доброжелательностью в голосе спросил:

— Вот вы с Осадчим дружили… А сами почему беспартийный? Почему в партию не пойдете?

Григорий Иванович покосился на него. Неужели директор считает, что интеллигент и разночинец по происхождению, бывший офицер, запятнанный, вдобавок, сомнительного вида связью с буржуазными властями, может иметь ценность для партии? Пойти в партию — как это будет выглядеть? Скажут: втерся, обманул. Да не возьмут. Поднимут на смех!

И Григорий Иванович уклончиво бросил:

— Да так, видите ли, вообще…

Директор продолжал рассматривать Зберовского. В его взгляде чуть поблескивала человечная, умная и вместе с тем ироническая искорка.

— Ну ладно, — сказал он немного погодя. — Давайте поговорим о химии клетчатки. Именно какие опыты вы хотели бы поставить?…

2

Опыты Григория Ивановича начались через месяц после этой беседы. В институте они были чужеродными, далекими от специальности всех факультетов. Ни денег не было для них, ни людей, которые могли бы помогать в лаборатории. Однако выход из положения нашелся.

Началось с того, что директор привел Зберовского на комсомольское собрание к студентам. Обратился к собранию с речью.

Он сказал о Зберовском: в нашем коллективе молодой ученый тщетно борется за свою научную идею. Идея вот в чем состоит… Директор яркими словами обрисовал заманчивые перспективы превращения любой, обыкновенной древесины в такие же точно, как мы знаем, крахмал и сахар-рафинад. Директор спросил у комсомольцев: не пожелают ли они помочь Зберовскому в его попытках? А помощь большая нужна. Сперва общими силами надо построить весьма непростые приборы, затем непосредственно участвовать в опытах. Чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, требуется множество умелых рук.

— Ну как, — спросил он у собрания, — придем ему на помощь?

— Придем! — закричали комсомольцы. — Даешь участвовать! Хотим! Записывай желающих!..

И доцент Зберовский — или Грегуар Яныч, как его в шутку между собой называли студенты, — вдруг стал очень популярной в институте фигурой.

Его окружила молодежь. К нему пришли не только некоторые прежние его знакомые, но также многие другие, даже те девушки в красных платочках, сурового склада, которые раньше всегда сторонились его.

Когда сделали чертежи главных приборов и приступили уже к предварительным, пока несложным опытам, одна из этих девушек сказала:

— Я так думаю, товарищ Зберовский, что наша с вами работа прямо ведет к коммунизму. Открыть ворота в изобилие — вот мы приближаемся куда!

Для опытов Григория Ивановича была отведена отдельная лабораторная комната. Среди студентов отыскались электрики и стеклодувы, градуировщик-шлифовальщик, механики по точным измерительным устройствам, слесари и столяры.

Толпясь здесь, в комнате, они шумели: кто принес из учебной мастерской боковую крышку будущего автоклава, только что выточенную им на токарном станке, кто критикует эту крышку, кто просит совета, кто смеется, кто греет на паяльной лампе стекло, кто стучит молотком — чинит шибер вытяжного шкафа.

Зберовский словно расцвел. Он успевал везде. Его голос слышался и в мастерской и в лабораторной комнате. Лекции сейчас он читал с особенным подъемом. Его не покидало ощущение близости необычайного научного события, которое вот-вот произойдет. Жизнь его сомкнулась с жизнью комсомольцев — он их увидел в новом освещении, чуть грубоватых внешне, но романтичных по-своему, с великой мечтой и чистой моралью, рвущихся к подвигам и большим делам.

Как бы исподтишка подкравшись, некстати наступили летние каникулы. Постройка приборов прервалась. Студенты разъехались на практику. Григорий Иванович употребил каникулы на составление подробнейшей программы опытов. Обдумывал ее то за письменным столом, то у Москвы-реки. Изумился, подсчитав: решение задачи надо ожидать в одном из равно вероятных вариантов, а таких вариантов — сто двадцать! И в душу его при мысли о возможном неуспехе впервые закрался страх.

А с осени его опять окружили комсомольцы.

Опыты постепенно усложнялись. Наконец были готовы все приборы. Однако, чем дальше шла работа, тем беспокойнее становилось Григорию Ивановичу. К Новому году он мог уже с определенностью сказать, что первый десяток из ста двадцати намеченных им вариантов желаемого результата не принес.

Ни кафедра, ни ученый совет института не имели к этим опытам никакого отношения. Занявший позицию «моя хата с краю», профессор Святомыслов нехорошо посматривал на Зберовского и избегал лишних разговоров с ним. Впрочем, на опыты изредка заходил взглянуть. Молча постоит, по-стариковски хмыкнет и уйдет.

В дневные часы каждый был занят своим обыденным учебным делом, и опыты Зберовского шли только вечерами, затягиваясь часто до полуночи.

С тех пор как окончилась постройка приборов, круг его добровольных помощников сузился. В числе оставшихся возле Григория Ивановича, чтобы с ним вместе довести работу до победного конца, оказались наиболее упорные студенты — те, что с увлечением поверили в будущность его идеи.

Взяв опилки, в автоклаве подвергали их гидролизу; здесь получали глюкозу и ряд других простых сахаров. Потом такую смесь пытались обрабатывать очень тонкими приемами. По теории Зберовского, смесь должна бы превратиться, например, в крахмал. А в действительности ничего не выходило. Так вариант отпадал за вариантом. И уже началось время весенних зачетов.

Чувствуя себя едва ли не бессовестным обманщиком, Зберовский прятал глаза и удрученно молчал. Даже комсомолка Лида, его главная лаборантка, теперь не уверяла остальных при любом удобном случае, будто их опыты — это прямое служение коммунизму. Снимая показания приборов, она теперь сердитым голосом говорила о вещах вовсе посторонних. Жаловалась: мещанство всюду проникает. Комсомольцы галстуки надели. Галстуки! Как нэпманы какие! А этично это или не этично? Когда она была на первом курсе, из их ячейки исключили парня лишь за то, что вырядился в галстук. И надо было исключить. Правильно! Она сама голосовала! А нынче что происходит?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});