Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ) - Ваксберг Аркадий Иосифович

Микшину стало страшно и за людей, и за себя. Теперь он понял, куда и его вела кривая дорожка.

«Что же делать? Как жить? Сдыхать с голоду?» Он видел самоуверенных сытых оккупантов и все больше терял веру в победу Красной Армии. Все равно все пропало... Если все же когда-нибудь ему придется держать ответ перед Родиной, то разве его не поймут? Что изменилось бы, если бы он не пошел в полицаи? Кому польза от его гибели с голоду или оттого, что его угонят в Германию? Больше всего он боялся, что ему когда-нибудь придется убивать. Только не это! Он непременно откажется. Даже если ему будет грозить смерть...

До него доходили слухи об ожесточенных боях на Дону и под Сталинградом, и он стал стараться по возможности уклоняться от исполнения своих обязанностей. Сомов больше не приходил.

Когда Красная Армия подошла к Ростову, Микшин сбежал со службы и скрывался до освобождения города. Он явился на призывной пункт, но взять его в армию не успели: жители опознали его и он предстал перед советским судом. Его приговорили к десяти годам лишения свободы...

17

— Итак, Глеб Андреевич, с чем вас можно поздравить? — спросил генерал Ларионов, как только Борисов появился на пороге его кабинета.

— Пока не с чем, товарищ генерал, но, как говорится, рад стараться, — улыбнулся Борисов. Он сел напротив Ларионова, раскрыл папку, перебрал несколько листов, отложил их в сторону.

— Следователь Яновский предоставил в наше распоряжение протоколы предварительного следствия, где так или иначе упоминалась фамилия Ставинского, а также записи показаний Лунина, — начал Борисов. — Материалов о Ставинском было немного. Он как бы существовал отдельно, вне этой компании головорезов типа Жирухина, Скрипкина, Буглака. Во всяком случае, они о нем ничего не говорили. И это наводит на мысль, что он как бы находился в особом положении, был избавлен от участия в кровавых расправах. Это подтверждают и скупые показания обвиняемого Псарева, который сам прослыл в зондеркоманде любимчиком начальства. Поэтому наиболее вероятным можно считать, что именно Псарев мог знать о Ставинском больше, чем другие. Но Псарев так ничего существенного о нем и не сказал — то ли действительно роль Ставинского в команде была неизвестна ему, то ли он вообще, в отличие от других обвиняемых, полностью отрицая свою собственную вину, не захотел «топить» и другого. На вопрос, что же делал в зондеркоманде Ставинский, Псарев ответил, что тот играл на пианино на «камерадшафтсабенд» — что-то вроде балов, на которых присутствовали только одни немцы. Ставинский, по словам Псарева, знал немецкий язык, как прирожденный немец, и Псарев считал его немцем из фольксдойчей.

— Что ж, это вполне вероятно. Как Вейх или Литтих, он мог примкнуть к своим собратьям из «фатерлянда», стать у них переводчиком, — согласился Ларионов.

— Нет, он не был переводчиком, — возразил Борисов. — Я долго думал над ролью Ставинского в зондеркоманде и пришел к выводу, что, по всей вероятности, Ставинский был в ведении лейтенанта Пашена, который возглавлял группу спецпроверки русского населения. Эта группа, как вы знаете, занималась вербовкой агентов и провокаторов среди населения.

— Да, да, помню... группа Пашена...

— Поэтому естественно, что Ставинского не выпускали на «громкие» дела, чтобы не привлекать к нему внимания ни своих зондеркомандовцев, ни посторонних лиц, — продолжал Борисов. — Даже обвиняемый Скрипкин, который топил всех, надеясь этим самым заработать к себе снисхождение, ничего о Ставинском сказать не мог. Из его слов только следовало, что у Ставинского среди зондеркомандовцев был друг Виктор Сомов. Они были чем-то вроде побратимов. Кто-то кому-то обязан жизнью. Следовательно, при допросе Лунина в Костюковичах Сомов и Ставинский не случайно оказались рядом.

В один из дней на допросе обвиняемый Псарев вскользь упомянул, что год назад видел Ставинского в Киеве. Тот садился в Харьковский поезд. А может быть, это был и не он. Псарев не утверждал. Но его слова все-таки были зафиксированы в протоколе. И вот теперь следователь Яновский обратил на это мое внимание. «Вы помните, Глеб Андреевич, — сказал он, — Псарев оказался самым упорным из девяти обвиняемых. Отрицал все. Только иногда подтверждал свое участие, да и то в безобидных делах. А о встрече со Ставинским рассказал сам, просто так. Непохоже, чтобы он хотел извлечь какую-то пользу для себя, нажить моральный капитал. Просто у него вырвалось это признание, а может, полагал, что раз у него спрашивают о делах Ставинского, то тот тоже арестован, так что это ничего не прибавит и не убавит в его судьбе».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Таким образом, фигура Ставинского пребывает в тени. Но вот личность Сомова, наоборот, проступает выпукло, зримо. Особенной жестокостью он отличался, когда дело касалось истребления еврейского населения.

— Что вы можете сказать о Сомове более конкретно?

— Следователь Яновский собрал о Сомове значительный материал, потому что каратели этого типа его интересовали особенно. Так вот, Сомов служил в роте вспомогательной полиции, которая была придана группе белоэмигранта Юрьева. Эта группа занималась физическим истреблением всех лиц, неугодных «новому порядку», в том числе евреев и цыган. Так что Сомов принимал участие во всех этих акциях. Вот тут я привез копии протоколов, — Борисов указал на папку. — Когда мы еще готовились к процессу, то есть в начале прошлого года, на Ставинского и Сомова нами был объявлен всесоюзный розыск. Люди с фамилией Сомов проживали во многих местах, но среди них не оказалось «нашего» Сомова. Ставинских в Союзе вообще ничтожно малое число. Мы пришли к выводу, что Ставинский и Сомов, которым можно предъявить обвинение в участии в преступлениях, совершенных зондеркомандой СС 10-а, в нашей стране не проживают, оставалось предположить, что они в конце войны затерялись на Западе и живут где-нибудь в Америке или в одной из западноевропейских стран под видом перемещенных лиц. Или, переменив фамилии, обитают где-нибудь у нас подальше от тех мест, где их знают. И показание Псарева не давало следствию ровным счетом ничего. Если даже он не ошибся, а действительно видел Ставинского, севшего в Харьковский поезд, то мы все равно не знали главного: куда он поехал? В Харькове он мог пересесть на какой-нибудь поезд, идущий в любом направлении. Следствие даже не имело его точного словесного портрета. Кроме Псарева, в лицо его никто из обвиняемых не помнил. Но когда Псарева попросили описать внешность Ставинского, он догадался, что того еще не поймали, и замкнулся. И, вероятно, пожалел, что еще раньше проговорился о его возрасте, сказав, что Ставинский лет на семь был старше его. А как известно, Псареву в сорок втором году, когда он познакомился со Ставинским, было восемнадцать лет. Свидетель Лунин о Ставинском говорит буквально следующее: выше среднего роста, атлетического сложения, большие серые глаза, тонкий нос. Лунин говорил, что узнал бы его сразу. Но для нас, согласитесь, этого маловато, можно представить его портрет только в общих чертах.

— Да, получается, что материалов много, а зацепиться все-таки не за что, — поморщился Ларионов. — Был такой, да сплыл.

— Но я думаю, что теперь, после убийства Лунина, упоминание Псарева о его встрече со Ставинским приобретает иной смысл. Ставинский, очевидно, был уверен, что все обошлось. Но вот, оказывается, его жертва живет, а об этом он даже не знал. Он мог при встрече пройти мимо, мог бы сидеть с ней за одним столом в столовой, ехать рядом в трамвае и не подозревать, что Лунин остановит первого встречного милиционера и разоблачит его. Но как Ставинский узнал о показаниях Лунина в Краснодаре? Нелепо предположить, что он сам был там.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— А не кажется ли вам, Глеб Андреевич, что Ставинский узнал об этом просто случайно? — спросил Ларионов, закуривая. — Маловероятно, что на процесс он послал своего представителя, чтобы тот прослушал все, что там говорилось, — ведь попасть в зал суда было не так-то просто. Утечка информации в ходе следствия исключается, так ведь?