Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Написано сочинение, сданы устные экзамены. Настал день ежегодного похода и пикника, на сей раз – последнего, предварявшего выпускной бал.

Руководство было возложено на Льва Яковлевича – у Агриппы на поход к Красавице уже не хватало сил.

Однако и в руководящих заботах на травяном берегу лесного озера Лев Яковлевич не забывал о просвещении – обильно потчевал любовной лирикой Блока. Не затем ли, чтобы послушать, к ним присоединилась Нонна Андреевна?

Бухтин, Шанский до посинения ныряли с мокрых пружинистых мостков в тёмную холодную воду. – Догоняйте, мальчики! – задорно кричала Нонна Андреевна: плыла по-волжски, сажёнками, переваливаясь с бока на бок, резко поворачивая направо-налево голову. Прыгал Бызов, с бурунами, снопами брызг – стильным баттерфляем взлетал над озером. За ним брассом скользил Соснин… и видел другое озеро с бело-розовой купальщицей, пугливо входившей в воду, и сразу – Вику с головой, обтянутой жёлтой резиновой шапочкой, накрывала зелёная морская волна… Вика весело отфыркивалась…

Продрогшие, грелись у костра, варили в котелке кашу; Валерка жарил на прутиках шашлык.

Нонна Андреевна, не стесняясь своей плоской костистой фигуры с отстававшим на груди и бёдрах чёрным купальником, сидела на корточках, кидала хворост в огонь.

Ля-Ля декламировал из «Снежных масок», «Кармен». На лоне природы, в отличие от внеклассных чтений с халвой под зелёной лампой, предпочитал чистую лирику, без гражданских примесей. Рыхлый, с животиком, мягкой, как тесто, поросшей курчавыми волосами грудью, в длинных трусах. – И голос женщины влюблённой, и хруст песка, и храп коня, – взволнованно выдыхал он, Нонна Андреевна, всё ещё сидя на корточках, заведённо обрывала лепестки у ромашки. Ля-Ля смолк, она тихонечко затянула – мой костёр в тумане светит, искры…

Когда гасили костёр, собирались в обратный путь, зеркальная гладь зарозовела, стволы корабельных сосен на высоком берегу, подожжённые снижавшимся солнцем, загорелись, как факелы.

Вконец измотанные, шли к поезду по шоссе сквозь светлый вечер, безголосо вопили – и мы пойдём туда, где можно без труда найти себе и женщин и вина… Лев Яковлевич был смущён, Нонна Андреевна смеялась.

Шли долго; пока шли, Соснин невольно окунался в прошлое лето.

Хотя чесались ноздри, глаза, насквозь промок носовой платок.

Нещадно кусались комары.

после выпускного бала

Свершилось! Как-то неожиданно для себя получил обещанное школой среднее образование да ещё вытянул, не отстав от Бызова с Шанским, на серебряную медаль; Бухтин – единственный! – получил, посрамив Свидерского, золотую. И, конечно, Кузьмичёв напутствовал в микрофон, называл медалистов гордостью школы, Свидерский, – как кондрашка от успеха Бухтина не хватила? – восседал в президиуме, звенел правительственными наградами. И вручали под оркестровый туш аттестаты, был бал с салатами и портвейном, была, само собой, восхитительная пепельно-молочная ночь, Летний сад с лебедями, статуями, белевшими меж стволов.

Дурачились, пели, закуривали, смешавшись с выпускницами женской школы.

Бызова шумно рвало в кустах.

А Бухтин с Шанским незаметно смылись, прихватив с собой хорошеньких спутниц; надо ли подчёркивать, что Соснин замешкался?

Играли в воротики. В пару ему досталась нескладная девица – жердь с цветком в волосах, облачённая в бледно-голубое обвислое платье с треугольным вырезом на плоской груди. Хотел поскорее стряхнуть последние ребяческие забавы, но приходилось снисходительно терпеть натужную весёлость партнёрши. Набегались, наорались… так получилось, что выпало её провожать. Нева клубилась туманом, плескала у гранитных ступеней. Медленно брели вдоль набережной, свернули к Марсову полю. Девица, имени которой потом не мог вспомнить, мечтала о сцене, готовилась в театральный. Разучила роль Заречной и, обращаясь к Соснину, словно к Тригорину, с фальшиво сверкавшими глазами репетировала экзаменационное охмурение приёмной комиссии. – Чудный мир! Как я завидую вам, если бы вы знали! Жребий людей различен. Одни едва влачат своё скучное незаметное существование, все похожие друг на друга, все несчастные; другим же, как, например, вам, – вы один из миллиона – выпала на долю жизнь интересная, светлая, полная значения… Вы счастливы…

Переминаясь с ноги на ногу, Соснин стоял с ней у ограды Михайловского сада, хотя отчаянно хотел спать, машинально гладил чугунный локон. Она вцепилась в рукав, ждала, что поцелует; голову забило ватой, и чесались ноздри, глаза, намок носовой платок.

Спустя годы, когда попадёт на Пряжку, узнает её в больничной актрисе, подумает, что нежное слово, жест, поцелуй, будь он щедрее, возможно, изменили б её судьбу, уберегли от душевной болезни. Но тогда, у ограды, досадливо глядел на неумело запудренные прыщики в углу узкого рта, вспоминал упругие тёплые Викины губы.

по прибытии (возвращении) в потерянный рай

Да, забота об Илюшиной носоглотке, да, ласковое, тёплое море…

Да-да, из-за лечебных свойств моря приехали сюда в то последнее школьное лето. Почему всё-таки сюда? – Очень привыкли, боюсь перемен, – потирая виски, неуверенно объясняла знакомым свой рискованный выбор мать, ещё бы – уезжала в прошлом году гранддамой курорта, а вернулась после изгнания отца униженной, в вилле хозяйничала жена Грунина, на пляже ей, возлежавшей в весёлом кругу приятельниц, отводилось почётное место под обновлённым навесом.

Да-да-да, доброе имя отца было восстановлено – врачей реабилитировали, преступников-следователей расстреляли, однако… Не без труда сняли жалкую комнатёнку, даже близость к морю стала слабым утешением. – Прошлое не вернуть, – с философической обречённостью вздыхала мать, запихивая в пляжную сумку подстилку и полотенца; безвольно взмахнула мухобойкой, которой, пересчитав деньги, вооружила как предметом первой необходимости старушка-хозяйка, – и мухи, тучи мух.

осваивая заново рай

Опять дрожал разогретый воздух, кое-как отремонтированный навес – комковатые сухие водоросли заменили волнистым шифером, затем проломы в шифере наспех залатали красным, жёлтым, зелёным стеклопластиком – бросал на песок бурую, с акварельно-прозрачными цветными мазками тень. Томились в духоте склеенные тела, новички выделялись поросячьей кожей… Соснин лежал на спине, следил за одиноким огненно-красным облаком – доплыв до соседнего оконца-заплатки, неторопливо превращалось в зелёное, а в жёлтом оконце чистое небо уже было зелёным, ярко-зелёным. Толстые, коричневые, со складчатыми животами старухи в обвислых войлочных шляпах, будто трухлявые поганки, дети, дети – гвалт, плач, шлепки, надувные крокодилы, лягушки, изводящее жужжание мух, чавканье прожорливой биомассы – оранжевые ароматные дыньки, фигурные помидоры с морозцем, барабулька на жирных газетах, вяленые бычки, бульканье из аляповатых китайских термосов, самоуверенный хохот мускулистых героев-любовников с волосатыми торсами – тех неотразимых крепышей уже скосили инфаркты и рак, аминь! – как нельзя лучше отвечал манящему бесстыдству грудастых, умащённых кремами соблазнительниц – рогатые от бигуди, которыми вздыбливались косынки и чепчики, они, поигрывая зеркальцами, трубочками помады, растягивали оплавленные алые рты, разбрасывали поощряющие взгляды, авансирующие улыбки; оголённый размазанный быт, потливо-похотливая бесформенность лежачей толпы, особенно густой и шумной в углу навеса, том, что подальше от уборной, затопленной хлоркой.

На столбе надрывалось радио – выкрашенный алюминиевой краской колокольчик нависал над пляжем… ещё не вся черёмуха тебе в окошко брошена…

К столбу приколотили жестяную страшилку с черепом и костями, но отважный монтёр с «кошками» на ногах залезал якобы чинить без умолку вопившее радио, со столба, из-под колокольчика, удавалось заглядывать в женские кабинки-раздевалки, они прижались к похабно разрисованному забору.

Догони, догони… и снова – не вся черёмуха…

Временно доверив надзору соседей по сыпучему ложу свои одежды, подстилки, бывалые курортники, зажав в кулаках деньги, выскакивали в боковую улочку, в благословенную синюю тень каштанов – пропускали у бочки на колёсах стакан-другой рислинга, покупали, отсыпая на ладонь соль из железной тарелки, горячую кукурузу. И – обратно, к гомону, плеску: пробежка по раскалённому песку, зализанная волнами влажная полоса с каймой мелких ракушек, слизистым сверканием севших на мель медуз, огрызками яблок, облепленными мухами, осами, прохлада мутноватой воды.

нечто большее, чем скопище купальщиц, на фоне тоски

Бугры мяса… Вспоминались купальщицы Сезанна, сначала три, игравшие в струях, брызгах фонтана… весёлые толстухи… перекличка с распутными матронами Рубенса? Тут вклинивалась другая – вполне натуральная – купальщица; бело-розовая, повизгивавшая, пробовавшая ногой воду. Но её мигом вытесняли сонмы сезанновских купальщиц, изгнавших и тех трёх, фонтанных. Сбитни женских тел, какие-то страшноватые телесные брикеты, где терялись индивидуальности.