Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

Он вяло усмехнулся.

— А теперь перейдем к более приятным вещам. К вашему посвящению. Сия восхитительная церемония…

* * *

Такой она и оказалась. Но еще более приятным для моих ушей был предшествующий ей простой обряд в уединенных покоях Вестминстера. Там Томас Кранмер в присутствии благоразумных свидетелей торжественно заявил, что не намерен подчиняться Папе, если распоряжения оного пойдут вразрез с волей короля, законами королевства или законом Божиим. Первые два пункта соответствовали моим творческим замыслам, а третий, безусловно, допускал мое собственное толкование.

Перемены начались.

XLVIII

Я решил, что Страстную седмицу новый архиепископ проведет с невиданным размахом.

— Так ли уж необходимо все это, ваша милость?

Кранмер выглядел несчастным в меру своей осторожности. Он действительно склонялся к реформаторам, но не смел открыто высказывать свои убеждения.

— Безусловно.

— Даже…

— Даже преклонение перед распятием в Великую пятницу. Я сам возглавлю процессию кающихся.

Кранмер попытался улыбнуться.

— Ползком к распятию? — рассмеялась Анна. — Это же пережитки седой древности! Любовь моя, вы сотрете себе колени в кровь.

— Придется потерпеть. Необходимо соблюсти все ритуалы, даже те, что отжили свое, дабы убедить народ: разрыв с Римом не означает отказа от истинной веры. Ну а после Страстной пятницы наступит Пасха.

— И вы представите вашу новую королеву…

Мы стояли возле большого окна в королевских покоях Вестминстера, куда прибыли перед Страстной седмицей. Внизу по двору аббатства сновали, словно муравьи, вереницы послушников. Они тащили охапки ивняка и ветки вербы для грядущего Вербного воскресенья.

— Да. У нас есть личные причины для празднования, и в подготовке к нему мы провели намного больше сорока постных дней.

Она рассмеялась, раннее апрельское солнце ярко освещало ее молодое лицо, исполненное надежды, и я почувствовал, что душа моя поет.

— Мы не будем дожидаться пасхального восхода солнца. Нет, вы выйдете со мной на первую ночную праздничную службу в канун Пасхи.

Ее глаза радостно вспыхнули.

— У меня есть новое серебристое платье. Оно будет красиво сиять в свете факелов!

— Вы будете подобны сказочной королеве, — улыбнулся я.

* * *

Двор собрался на празднование Вербного воскресенья. Я дал понять, что хочу видеть всех, и никто, разумеется, не ослушался. Хотя я скрывал, почему это так важно для меня. На торжественную обедню в Большом зале Вестминстерского дворца пришло около сотни человек. Наряды не отличались разнообразием; все новое и лучшее приберегалось для главной пасхальной службы. Да, представляю, какую великолепную картину предстоит мне увидеть ближайшей ночью!

Анна стояла среди придворных дам, официально она еще числилась фрейлиной королевы, хотя ее бывшее величество ныне звалась вдовствующей принцессой Уэльской и к тому же давно не жила при дворе. Поэтому как бы абсурдно и глупо ни выглядела почтительная свита, я держал ее во дворце.

Мне вспомнилось, сколько молодых красавцев ждало меня возле моих покоев, едва я успел стать королем. Где-то они теперь? Уильям Комптон, Эдвард Гилдфорд, Эдвард Пойнтц — все умерли. А те, кто еще жив — Карью, Невилл, — изрядно постарели, раздобрели и обзавелись двойными подбородками, причем ума в их головах за прошедшие двадцать лет явно не прибавилось.

На мгновение я представил, каким будет Уэстон через двадцать лет. Пока он выглядел миловидным, почти как юная девица, а такая красота быстро увядает; к сорока годам подобные херувимчики становятся пресыщенными жизнью баловнями, чьи лучшие подвиги остались в прошлом. Ему бы лучше побыстрее жениться, найти приличную партию. Анна увлеченно щебетала с ним. Порой мелкие детали остаются в памяти, но мы не придаем им значения… Так вскользь бросаешь взгляд на дерево, которое начинает терять листву, и остаешься безучастным.

Вот уже Кранмер появился перед нами в полном блеске епископского облачения. Воздев руки, он благословил наше собрание.

По залу прошел священник с серебряной чашей и окропил нас святой водой. За ним следовали два клирика в покаянных пурпурных мантиях, вручая веточки вербы каждому «пилигриму».

Кранмер торжественно произнес:

— В давние времена люди приветствовали приход нашего Господа в Иерусалим пальмовыми ветвями, так давайте же и мы воздадим Ему должное. Храните бережно сии скромные ветви мира во славу Господа, и да поможет Он вам в духовных странствиях.

Потом он развернулся и степенно, медленно, символически повторяя процессию входа в Иерусалим, провел нас в аббатство, где отслужил столь великолепную и полную мессу, что ни один самый ревностный папист не смог бы обвинить нас в склонности к лютеранству или отказе от истинной веры.

* * *

Великая среда. В этот день Страстной недели по традиции поминали Иуду, ибо именно в среду тот пришел к Иисусу и задавал вопросы, выясняя, где Он будет на следующий день, — дабы, сообщив о том первосвященнику Каиафе и прочим старейшинам синедриона, заработать свои тридцать сребреников. Должно быть, Иуда вкрадчиво выспрашивал: «Господь мой и господин, с кем Ты разделишь пасхальную трапезу?» А немного погодя небрежно интересовался: «А на какой улице тот дом, где мы соберемся перед заходом солнца?»

Какая подлость! Ненавижу шпионов. Я не представлял, какие чувства испытывает соглядатай. А тот, кто нанимал его? Мне казалось, что если человек полагается на доносы шпионов, то он отдает себя в их власть. Поначалу они могут доставлять ему правдивые сведения, но потом появляется искушение обмануть и хозяина, и тогда начинается полная путаница. Я же всегда рассчитывал только на себя и доверял тому, что видят мои собственные глаза.

Близился вечер, пора было идти на службу — на общую темную исповедь. В огромном аббатстве погасят все свечи одну за другой — так один за другим покидали Иисуса ученики.

День был сумрачным, что усугубляло боль невосполнимой утраты. Гнетущее настроение усилилось, когда заунывно запел хор и начал меркнуть свет в центральном нефе собора.

Казалось, мы попали в могильный склеп, в холодную каменную темницу. Я усердно старался представить состояние нашего Господа, оставшегося в одиночестве на этой земле. Те жуткие дни между дружеской Тайной вечерей и славным Воскресением теологи называют Часом Сатаны. Тогда Христос переживал все скорби человеческие, чувствуя, что Отец Небесный покинул Его.

Поежившись, я поплотнее запахнул плащ. Как же быстро ученики сбежали от Него! Как скоро забылись пасхальное вино, огни свечей, душевное тепло… Наши попытки припереть к стенке дьявола ничтожно слабы. Вечно он преследует нас, и нам приходится противостоять ему один на один.

Я оглянулся, но ничего не увидел. До меня доносились покашливания и шорохи, люди во тьме были разобщены и одиноки.

Именно так нечистый и правит — разделяя нас.

Но ничто не может отделить нас от Господней любви, как говорил святой Павел.

Ничто, кроме отчаяния.

Значит, отчаяние — слуга дьявола.

* * *

Великий четверг. Тайная вечеря. Христос омыл ноги ученикам, сказав Петру: «Если не умою тебя, не имеешь ты части со Мною»[74]. Как делали в незапамятные времена английские короли, должен и я омывать ноги нищим — их должно быть столько, сколько лет мне довелось ходить по земле. Значит, в зале капитула Вестминстерского аббатства меня ждет сорок один оборванец.

И я вошел туда. На каменных скамьях у стены, удивленно озираясь, сидели нищие. Все босые — не потому, что сняли обувь, а потому, что им нечего было снимать…

Я опустился на колени перед человеком, который будто бы олицетворял первый год моей жизни. Этот костлявый старик напоминал больную птицу, и его мозолистые задубевшие ступни походили на когтистые лапы. Полив его ноги теплой розовой водой, я отер их полотенцем.

У следующего на щиколотках краснели язвы. Струйка зеленоватого гноя стекла в серебряную умывальницу, замутив воду. Я знаком подозвал Норриса, и он принес чистую умывальницу для очередного босяка. Прошло более часа, и наконец я подошел к последнему нищему.

Во время процедуры омовения я ничего не чувствовал. Кроме стыда за собственное бесчувствие.

* * *

Страстная пятница. Строгий пост, сидение взаперти в крошечной, скудно обставленной келье. Целый день полагалось молчать, запрещались разговоры, улыбки, пение. Дозволялась только черная одежда. Даже металлические языки церковных колоколов заменили на деревянные, дабы звучали они слабо и приглушенно. На столе лежал кусок мяса на потребу червям и для напоминания нам о гниении, ожидающем всех смертных.