Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен - Маргарет Джордж

Приказ я издал незамедлительно. Вдовствующую принцессу надлежало срочно перевезти в Бакден.

Пусть себе томится на болотах!

* * *

Через пять дней прибывший из Амптхилла курьер доложил, что Екатерина протестует против переезда в Бакден, не признает никаких титулов, кроме королевского, и заказала для своей свиты новые ливреи — они украшены золотым вензелем, сплетенным из начальных букв наших имен. Я едва не взревел от ярости, когда мне вручили собственноручное послание этой особы. Имя адресата было написано знакомыми жирными черными каракулями — дабы привлечь мое внимание.

Я вскрыл письмо. Оно натурально передавало настроение Екатерины, словно сама она предстала передо мной во плоти. Разумеется, в нем не содержалось ничего особенного, лишь привычные упреки, которые завершались опостылевшими мне заверениями в вечной любви, преданности и верности. Тьфу! Когда же она начнет ненавидеть меня? Я мечтал об этом.

Почему она не выражает своей злобы? У нее есть для этого все причины. Любая нормальная женщина давно прокляла бы меня. Но не Екатерина Арагонская, дочь Фердинанда и Изабеллы, гордая испанка. Ненависть ниже ее достоинства. Именно поэтому так трудно договориться с ней на разумных условиях.

Опустившись на подушки, я взял свою миниатюрную арфу. Музыка, только музыка способна успокоить мою душу.

Менее получаса мне удалось провести в блаженном уединении, его нарушил Генри Норрис, самый преданный из моих камергеров.

— Ваша милость, — встревоженно произнес он, — прибыл посланник от Его Святейшества.

Я вздрогнул. Долгожданные папские буллы для Кранмера!

Норрис прочел мои мысли.

— Увы! Хороших новостей нет. Доставлено распоряжение Климента, в коем вам предлагается удалить Анну и воссоединиться с Екатериной… под страхом отлучения от церкви.

— Отлучения?!

— Да.

В дверях за Норрисом маячил Кромвель. Я пригласил его присоединиться к нам. Меня не обеспокоило, каким образом Кромвель и Норрис узнали содержание папского письма.

— Знает ли посланник, что мне доложили о его прибытии?

— Конечно нет! — негодующе возразил Кромвель. — В том-то и дело. Если вам угодно, мы позаботимся о том, чтобы ему не удалось передать письмо в ваши руки. Тогда ни вам, ни ему не придется беспокоиться о дальнейших событиях. Климент же удовлетворится тем… что, очевидно, его распоряжения никому не известны.

— Это то, что нужно.

Кромвель позволил себе легкую улыбку.

* * *

Я послал за Анной. Мне хотелось услышать, что она, со свойственной ей непосредственной живостью, скажет по этому поводу.

Анна явилась без промедления. Моя сладкая как мед любимая жена действовала на меня целительно — так в детстве нянюшкина камфорная мазь облегчала боль в горле, когда я простужался.

— Как сегодня дела, любовь моя? — ласково спросила она.

— Ничего хорошего, — проворчал я и сообщил последние новости.

Анна посмеялась над письмом Екатерины, особенно развеселили ее новые ливреи с вензелями, символизирующими любовный союз. Но потом ее смех резко оборвался, и на лице отразилось страдание.

— Несчастная отвергнутая женщина, — медленно произнесла она. — Трудно любить того, чьи чувства потеряны безвозвратно.

Я настороженно взглянул на нее, но, похоже, она просто рассуждала.

— У ирландцев есть печальная триада об ожидании, — продолжала Анна. — Невыносимо горько ждать смерти и не умирать; угождать и не дождаться одобрения; и ждать того, кто не идет.

— Но я не иду к ней из-за вас. И вы ее жалеете? — удивился я.

— И да, и нет… Нет — потому что сделанного не воротишь. Да — потому что и я когда-нибудь могу оказаться на ее месте.

Абсурдная мысль. Можно ли представить Анну тучной, пятидесятилетней, изводящей себя молитвами и домогательствами к охладевшему мужчине. Никогда. Анна предпочла бы смерть.

— Бестолковый разговор, — заметил я и, меняя тему, сообщил ей о папском распоряжении.

— Значит, опять придется играть с ним в прятки? — весело спросила она.

— В такой игре вы преуспели. А теперь, любовь моя, вам придется научить этому искусству и меня.

Долгие годы она ловко пряталась от меня, заставляя терзаться и мучиться, но теперь я мог насладиться ее мастерством, более того, получить от него реальную выгоду. Мне не терпелось посмотреть, как она будет водить за нос римского посланника.

Сгустились сумерки. Вскоре Норрис принес нам ужин и охапку дров для камина. Вечер сулил приятное уединение. Анна с улыбкой смотрела на сдержанного, тактичного камердинера, тщательно исполняющего свои обязанности.

Всем своим видом он давал понять, что не стоит обсуждать при нем наши тайные планы.

В камине потрескивал огонь; его жар разгорячил мою кровь. Я изрядно распалился, однако, подобно своему слуге, сохранял внешнюю чопорность и вежливым кивком поблагодарил его, когда он убрал со стола остатки трапезы. Норрис подкинул в камин пару благоухающих поленьев и, испросив дозволения удалиться до утра, закрыл за собой дверь.

Я отнес Анну в кровать, застланную свежими простынями, которые выгладил другой усердный слуга.

— Ах, женушка, — сказал я, лежа на спине и обнимая Анну. — Вас нельзя не обожать!

Приложив ладонь к ее округлившемуся животу, я испытал чувство необычайной полноты бытия.

Почему же тогда я не мог плотски любить ее? Почему вдруг мое мужское естество стало таким же мягким, как девичьи груди? Непостижимая тайна. Мои чресла пульсировали, но вяло.

Я отвернулся, скрывая мучительное смущение. Но Анна все поняла; конечно поняла. Если бы она сказала хоть слово, оно повисло бы между нами навеки.

— Уходите! — сказал я. — Быстро уходите.

* * *

Оставшись один в опочивальне, я сидел, устремив взгляд на огонь. В воздухе витал сладостный аромат. Игриво пляшущие языки пламени словно издевались надо мной.

Мой взгляд упал на письмо Екатерины, лежавшее на конторке. Я взял его и бросил в камин. Глядя, как чернеет пергамент, я не смог подавить горькую усмешку. Порой мы сами не знаем, чего хотим.

На следующее утро, при ярком солнечном свете, вчерашняя слабость показалась мне случайной и несущественной. Пока Норрис одевал меня, я, весело посвистывая, похвалил его и сказал, что благоухание в спальне было восхитительным.

— Надеюсь, это способствовало вашему удовольствию, — скромно отозвался он.

— Безусловно! — воскликнул я, одарив слугу сияющей и, как мне казалось, искренней улыбкой.

Он выглядел удовлетворенным.

— Полагаю, папский посланник провел бесполезный вечер? — с облегчением перевел я разговор на другую тему.

— Да.

— Где он сейчас?

— Нарушает пост с герцогом Суффолком.

Ха! Я прыснул от смеха. Чарлз Брэндон ненавидел Папу почти так же, как я, хотя и по менее веским причинам. Однако Рим с большей готовностью признал недействительными два его предыдущих брака — это служило для меня ободряющим примером перед тем, как я начал собственные переговоры с понтификом.

— Полагаю, Брэндон в беседе с посланцем Климента упомянет, что я охочусь в Нью-Форесте, в двух-трех днях пути от Лондона. Придется поискать меня там…

— Я напомню ему об этом, — сказал Норрис, не выказав ни малейшего удивления.

Меня поразила его выучка. Откланявшись, он ушел, чтобы отправить гонца с уведомлением в дом Суффолка.

Я надеялся, что папскому приспешнику доставит удовольствие бесплодная вылазка. Возможно, ему даже повезет подстрелить вепря, хотя это будет и не та добыча, за которой он должен охотиться.

«А тот, кого хотят загнать, как зверя, — подумал я, решительно поднимаясь с кресла, — сейчас пойдет освежиться да принарядиться, ибо дела не ждут. Королю надо хорошо выглядеть, чтобы производить на подданных впечатление».

Я еще не закончил с утомительными утренними церемониями, когда мне доложили, что Кромвель настоятельно просит аудиенции. Тогда я с облегчением отослал цирюльника и парфюмера, особенно последнего. Он предложил несколько новых приятных ароматов, «дабы расшевелить подмороженную зимнюю страсть». Эти дразнящие запахи пропитали комнату, действуя как досадное напоминание о прошедшей ночи. Раздраженно ворча, я повернулся, чтобы приветствовать Кромвеля.

— Ваша милость! — воскликнул он.

По его обычно мрачной физиономии блуждала ухмылка, не сулившая, на мой взгляд, ничего хорошего.

— Что случилось? — небрежно спросил я, пытаясь скрыть охватившую меня тревогу.

— Ваша милость, я принес… наше освобождение.

Он взмахнул руками, и на стол, точно гончие с холма на равнину, выкатились два свитка. Я заметил покачивающиеся внизу папские печати.

— Владыка небесный! Я не желаю их видеть! Убирайтесь и скажите, что я не принял вас. Болван!