Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Вернувшись, он обнаружил, что его страна переживает самый мрачный час своей истории, когда от человека требуется прежде всего выполнять свой долг.

II

Любовь к отечеству — чувство настолько острое, что покидать родину мучительно, но возвращаться порою еще мучительнее. Какой римский изгнанник не предпочел бы умереть подобно Бруту, вместо того чтобы увидеть вторжение Аттилы? Какой французский изгнанник не предпочел бы навеки покинуть родину, вместо того чтобы сделаться свидетелем разграбления Франции Пруссией и отторжения Меца и Страсбурга?

Вернуться к родному очагу в день катастрофы; быть обязанным своим возвращением событиям, которые вызывают в тебе негодование; долгие годы стремиться на родину, изнывая от глубокой тоски по ней, и почувствовать себя оскорбленным снисходительностью судьбы, которая, вняв твоей мольбе, при этом тебя унижает; бороться с искушением проклясть рок, смешавший воедино грабеж и возмещение; обнаружить свою страну, dulces Argos,[36] под пятой двух империй: одной — торжествующей победу, другой — терпящей поражение; пересечь священную для тебя границу в час, когда ее преступает враг; суметь лишь одно — плача, поцеловать землю; с трудом найти в себе силы крикнуть: «Франция!», задыхаясь от рыданий; наблюдать гибель смелых; видеть, как на горизонте поднимается к небу отвратительный дым — слава врага, порожденная позором твоей родины; проезжать местами, где только что окончилась резня; пересекать зловещие поля, на которых в будущем году трава будет особенно густой; продвигаясь вперед, видеть, что вокруг тебя повсюду — по лугам, лесам, долинам, холмам — продолжается то, что так ненавистно Франции: бегство; встречать мрачно бредущие толпы побежденных солдат; наконец приехать в огромный героический город, которому предстоит выдержать чудовищную пятимесячную осаду; вновь обрести Францию, но поверженную наземь и истекающую кровью, вновь увидеть Париж, но терпящий голод и подвергающийся артиллерийскому обстрелу, — все это поистине невыразимо горестно.

Это — наступление варваров; мало того, налицо и другое нашествие, не менее пагубное, — наступление мрака.

Если есть что-либо более скорбное, чем попрание нашей земли тяжелой пятой ландвера, то это — вторжение средних веков в девятнадцатый век. Нарастающее унижение; вслед за императором — папа; вслед за Берлином — Рим.

Наблюдать после торжества меча торжество ночи!

Свет цивилизации можно потушить двумя способами; для нее опасны два вида нашествия: нашествие солдат и нашествие священников.

Одно угрожает нашей матери — Родине; другое угрожает нашему ребенку — будущему.

III

Две неприкосновенные свободы составляют самое драгоценное благо цивилизованного народа: неприкосновенность территории и неприкосновенность совести.

Солдат нарушает одну, священник — другую.

Надо быть справедливым ко всему, даже к злу; солдат считает, что поступает хорошо; он повинуется приказу; священник считает, что поступает хорошо: он повинуется догмату веры; ответственность несут лишь начальники. Есть только два виновных: Кесарь и Петр; Кесарь, который убивает; Петр, который лжет.

Священник может быть искренним, он верит в то, что ему открыта особая истина, отличная от истины всеобщей. Каждая религия проповедует свои истины, не похожие на истины другой религии. Религиозная истина не вытекает из природы, которая в глазах церковников запятнана пантеизмом; ее заимствуют из книги. Книга эта не одна и та же. Истина, вытекающая из талмуда, враждебна истине, вытекающей из корана. Раввин верует иначе, чем мурабит, факир созерцает рай, неведомый греческому монаху, и бог, видимый капуцину, остается невидимым для дервиша. Мне возразят, что дервиш лицезреет другого бога; я с этим согласен, но прибавлю, что это — все тот же бог. Юпитер — это Йовис, Йовис — это Иова, а он, в свою очередь, Иегова, что не мешает Юпитеру метать молнии в Иегову, а Иегове — проклинать Юпитера; Будда клянет Браму, а Брама предает анафеме Аллаха; все боги испытывают отвращение один к другому; каждая религия отрицает другую; церковники плавают в волнах этой взаимной ненависти, и каждый из них считает себя правым; они достойны жалости, им следует пожелать проникнуться чувством братской любви. Их потасовки простительны. Каждый верует в то, во что хочет. В этом заключается оправдание для всех церковников; но то, что их извиняет, в то же время ограничивает их. Пусть они живут, но пусть не присваивают не принадлежащих им прав. Право быть фанатиком существует лишь при условии, что оно не выходит за пределы личности самого изувера; но как только фанатизм распространяется вовне, как только он становится верой, пятикнижием или «Силлабусом», он требует присмотра за собой. Всякое творение открыто для изучения его человеком; священник ненавидит такое изучение и не доверяет творению; скрытая истина, которой владеет священник, находится в противоречии с явной истиной, которую предлагает людям мироздание. Отсюда — столкновение между верой и рассудком. Отсюда, если церковники одерживают верх, — порабощение разума фанатизмом. Захватить в свои руки народное образование, завладеть душой ребенка, формировать по-своему его сознание, начинять его голову своими идеями — таков способ, применяемый для достижения этой цели; и он ужасен. У всех религий одна задача — силой завладеть душой человека.

Именно такая попытка насилия угрожает сегодня Франции.

Попытка животворить таким образом может лишь осквернить. Уготовлять Франции двоедушное потомство! Что может быть страшнее?

Сознание народа в опасности — таково современное положение.

Обучение, которым руководит мечеть, синагога или церковь, одинаково; его тождественность определяется верой в призрачное; оно подменяет догмой, то есть шарлатанством, знание, то есть провозвестника истины. Оно искажает врожденную, богом данную способность к познанию; юношески непорочная душа беззащитна, а оно отравляет эту непорочную душу ложью и, если с этим не борются, воспитывает в ребенке страшную своим чистосердечием веру в заблуждения.

Мы повторяем: священник может быть и бывает человеком убежденным и искренним. Следует ли его осуждать? Нет. Следует ли с ним бороться? Да.

Рассмотрим, что происходит.

Необходимо воспитывать детей, воспитывать их в духе цивилизации, — так по крайней мере полагают церковники; и они требуют, чтобы это поручили им. Церковники хотят, чтобы им доверили воспитание французского народа. Этот вопрос заслуживает внимательного изучения.

Священник выступает в роли школьного учителя во многих странах. Какое воспитание он дает? Каких результатов достигает? Каких людей выращивает? В этом все дело.

В памяти пишущего эти строки живут два воспоминания; да разрешат ему их сопоставить; быть может, это прольет некоторый свет на проблему. Во всех случаях небесполезно обращаться к истории.

IV

В 1848 году, в трагические дни июня, одна из парижских площадей была внезапно захвачена восставшими.

Эту старинную, окруженную монументальными зданиями площадь, своего рода четырехугольную крепость, стенами которой служили высокие кирпичные и каменные дома, оборонял батальон солдат под командой храброго офицера по фамилии Томбер. Грозные повстанцы июня завладели ею с той неодолимой стремительностью, которая отличает сражающуюся толпу.

Здесь следует очень кратко, но с предельной ясностью сказать о праве на восстание.

Можно ли утверждать, что право было на стороне июньского восстания?

Придется ответить: и да и нет.

Да — если рассматривать его с точки зрения цели, которая сводилась к осуществлению лозунгов республики; нет — если рассматривать его с точки зрения средств, которые вели к умерщвлению этой республики.

Июньское восстание несло смерть тому, что оно стремилось спасти. Роковое недоразумение.

Это удивляет своей бессмысленностью, но удивление проходит, если принять во внимание, что к искреннему и грозному гневу народа примешались и происки бонапартистов и происки легитимистов. Сегодня история это уже установила, и двойные происки подтверждаются двумя доказательствами: письмом Бонапарта Рапателю и белым знаменем на улице Сен-Клод.

Июньское восстание шло по ложному пути.

Во времена монархии восстание — шаг вперед, во времена республики — шаг назад.

Право на стороне восстания лишь при условии, что это восстание направлено против подлинного насилия — монархии. Народ защищается против одного человека, и это справедливо.

Король — это излишнее бремя; всё на одной стороне, ничего — на другой; создать противовес этому чрезмерно разросшемуся человеку необходимо; восстание — всего лишь средство восстановить равновесие.