Одесситки - Ольга Приходченко

В очередной свой приезд моя сестра занялась моим гардеробом. Из своих старых чёрных сатиновых шаровар она сшила мне узкие брючки-дудочки. Из ярко-красного ситца выкроила нам обеим кофточки самого модного фасона, навыпуск по бокам, с разрезиками, и всё вдобавок прострочила двойной белой строчкой. Наряд оказался просто потрясающим. Да ещё на станцию к маме принесли на продажу туфли-лодочки, мама схватила их для меня, одолжила денег у заведующей.

У нее на мясо-контрольной станции только и было разговоров о ценах и отсутствии мяса, какой-то новой экономической политике в сельском хозяйстве. Политика, может, и была, численность персонала на станции увеличивалась, но количество мяса, привозимого колхозниками, неуклонно сокращалось, рассказывала бабушке мама. За каждой привезенной тушей брать анализы выбегали сразу несколько человек: и врач, и лаборантки, ещё и мама. Вот наделал делов этот кукурузник, говорила мама, селяне не будут по хатам держать скот, на чёрта теперь им это надо. Пошли на ферму, отработали смену, зарплату получили, и зачем излишне напрягаться. Раньше на трудодни хоть получали фураж, комбикорма, было чем кормить скотину, теперь кто будет деньги тратить на это, вкалывать, ухаживать за скотиной, везти её в город продавать. Увидите, бабы, распустят селян и будет голод.

Молодые врачихи, рассказывала за ужином мама, только пришедшие на станцию из института, не соглашались со старыми. Спорили, доказывали, что Хрущ прав. Давно деревню нужно было перевести на промышленные рельсы и строить большие сельскохозяйственные комплексы. Партия-то какую задачу ставит — раскрепостить колхозников.

— Анька, сегодня завоз хоть был?

— Всего тридцать туш за целый день, да и то потребсоюзовские скупили одну падаль в Арцызском районе. Разве раньше такое мясо пропустили бы в продажу? А сегодня за час улетело. Знаешь, сколько курица стоит? 100 рублей! Не подступиться.

— Ого! На 7-й Густавсонша четыре часа в очереди отстояла, купила цыплят. Смотреть страшно, синюшные, по два дохляка в одни руки давали. Неужели, Анька, опять голод?

Я прислушивалась, но не очень-то вникала, когда мама с бабушкой на кухне обсуждали эту проблему, своих забот в школе хватало.

Сама школа находилась в здании чьей-то помещичьей когда-то богатой дачи. Хоть к ней тянулась мощенная булыжниками мостовая. Школа была семилеткой и тоже перегружена, поэтому последний класс, как старший, учился во вторую смену с двух часов дня. Первые два дня бабушка меня провожала и встречала. Постоянно поминая то Ришелье, то Ланжерона: будь они живы, разве такие дороги были бы, все, а не только эту, к школе, давно камнем выложили бы, как у Оперного театра, и прекратили б такое безобразие.

Из ее рассказов, пока мы шли в школу, а рассказывала она живо, так увлекательно, что хотелось услышать, а что же дальше будет в каждой истории, я уже кое-что знала и про Ришелье, и про Ланжерона. Что француз герцог Ришелье, умнейший и талантливейший человек, был новороссийским генерал-губернатором и целых двенадцать лет — градоначальником Одессы, превратив ее в цветущий европейский город. Даже когда была эпидемия чумы, он не уехал, остался с одесситами, помогал больным, его стараниями эпидемия была побеждена. Памятник ему на Приморском бульваре благодарные одесситы на свои сбережения поставили, граф Михаил Семёнович Воронцов заказал его у самого Мартоса, который в Москве скульптуру Минину и Пожарскому делал. Дед говорил, что Дюк приветствует приплывающие корабли и провожает их в далёкое плаванье, памятник ведь прекрасно виден с моря.

— А Ланжерон?

— От твой дедушка всегда восхищался этим человеком. Мужественный солдат, всегда был там, где пахло порохом и свистели пули. В Первую мировую кто-то рассказал деду про Ланжерона, что за долгую военную карьеру он не пропустил ни одного сражения, воевал и в Европе, и в Америке. Он тоже француз, после Ришелье стал в Одессе губернатором. Помнишь, Ришельевский лицей на Дерибасовский, я тебе его показывала, и в ботанический сад мы с тобой ходили. Это все при нем открылось. Еще, говорят, смешные анекдоты сочинял, книжки разные писал, почитать бы, но где достать.

Но вернусь к школе. Днём идти по переулкам заколоченных дач ещё куда ни шло. А вот возвращаться по этим совершенно не освещённым грязным улочкам удовольствия никакого. На второй же день я, вытаскивая ногу из глубокой канавы, потеряла один полуботинок. И как мы его с бабушкой в потёмках ни искали, так и не нашли, только вымазались в грязюке, как черти. Утром бабушка съездила на Привоз и купила мне резиновые сапоги, другого выхода не было. К седьмому классу я вымахала до 1 метра 65 см, с лапой, которую сложно было назвать девичьей ножкой. У бабушки 33-й размер ноги, у мамы 34-й, у Алки 35-й, а у меня уже 37-й.

Наши соседи Густавсоны тоже определили своего мальчика, моего ровесника, в эту школу. Теперь бабушка с Витькиной мамой встречали нас из школы по очереди. Постепенно мы освоились, перезнакомились с другими детьми, живущими в частном секторе у нас в районе. На Педагогической улице жила девочка из нашего класса, Лена Доренко. Ее семье принадлежала пристройка к большому дому, тоже, вероятно, бывшей дачи, но там жили люди постоянно. У них у всех были участки, на которых росли плодовые деревья, клубника, разные овощи. Девочка была красивой, только немного полненькой, начитанной и доброй. Она часто пропускала школу. Причиной, по которой пропускала, был больной двухлетний братик. Её маме часто не на кого было его оставить, поэтому Лене приходилось за ним присматривать.

Выпал первый снег, я заскочила за Ленкой, но в школу она в этот день не могла идти. А я пришла заранее и играла с её братиком, ребёнок всё время улыбался, пуская слюни, в очередной раз обделался. Я помогла Ленке его подержать, пока она его подмывала, он вообще ничего не понимал — «даунчик», так они его называли. Я пообещала Ленке заглянуть на обратном пути и занести домашнее задание. Но Ленка показала мне толстую старую книгу Мопассана «Жизнь». Открыла на какой-то странице и провела ногтем, чтобы я прочитала. Это был отрывок, в котором описывалась первая брачная ночь девушки. Я забыла и о школе, и об уроках, обо всём на свете...

Нельзя сказать, что это была первая такая книжка в моей жизни. У нас дома было уже полное издание сочинений Куприна, а там, в пятом томе, знаменитая «Яма». Да и с творчеством Оноре де Бальзака, Виктора Гюго, Эмиля Золя я была уже знакома. Бабушку легко можно было обмануть. В спальне стоял письменный стол, за которым я готовила уроки. Сверху на столе математика, а в ящике роман. Как только приближалась бабушка с проверкой, я животом задвигала ящик и с умным видом продолжала учить математику. Когда я занималась музыкой, то специально протягивала урок на два часа, чтобы успеть за это время прочитать как можно больше. Особенно хорошо получалось, когда играешь гаммы. Здесь не было проблем никаких. Вместо нот стоит роман, руки сами по себе выполняют упражнения, а ты только знай переворачивай страницы. Хуже было дальше, но тоже выход нашёлся. Главное было быстро выучить заданное наизусть, а там уже дело техники. В музыкальной школе портклуба моя учительница ушла в декретный отпуск, нас, её учеников, перебрасывали от одной учительницы к другой. Только через полгода у меня появилась постоянная учительница по классу фортепьяно, вышедшая из декретного отпуска. Но и она часто то сама болела, то ребенок. По правде сказать, меня это очень устраивало. Я продолжала бегать к Вике Букиевской репетировать с ее мамой наши сценки, читать стихи, басни «с выражением». Школу, музыку и даже тренировки в волейбольной секции я стала казёнить по-черному, отсиживаясь у Ленки Доренко дома за чтением запретного, но такого сладкого плода — это вам, дорогие родители и учителя, не «Детство Темы».

Но сколько ниточке ни виться, а конец всё равно придёт, и он пришёл. В очередной раз я проказёнила, а Алка стала проверять мой портфель. Первым попался ей на глаза пустой дневник, потом чем дальше, тем хуже — такие же девственно чистые тетрадки. Что здесь началось! Спасли меня каникулы, после второй четверти Гандзя привезла к нам Олежку после кори, он не мог ходить в школу, так как был на карантине. Ну и само собой тут же корь подхватила и я. Но, в отличие от Олежки, который перенёс корь в лёгкой форме, я переболела очень тяжело. Только в марте месяце потихонечку стала с бабушкой выходить на прогулки. В своём дворе мы не гуляли, зачем заражать других детей, а ходили через дорогу напротив в небольшой скверик, обсаженный молоденькими топольками, вдоль забора Зенитного училища. Территория этого училища была громадной, она тянулась от 5-й станции Большого Фонтана до нашей 6-й. Мы ежедневно прогуливались вдоль забора и смотрели на построение курсантиков, на маршировку ребят и подкармливали небольшого бездомного рыжего щенка.

Погода была ещё неустойчивой, так всегда бывает в начало весны. То солнышко проглянет, припечёт, здесь же налетит холодный ветер, набросает полные глаза пыли и унесется то ли к морю, то ли в степь. Самое время показать, на что он способен, этот южный ветер — «сын степи и морского владыки Черного моря», так называла его моя начитанная бабушка. Долго при таком ветре не погуляешь, простудиться можно. А щенок к нам привык и уже ждал и радовался, как только завидит нас. Бабушка с ним разговаривала, как с человеком: «Ну что, дружочек, плохо тебе без мамки, без дома, без хозяина? Да, несладко тебе живётся, кишочки поют, кушать хочется. На полное пузо жизнь не так страшна». Так и плёлся за нами щенок до самого дома, перебегая дорогу, провожал нас. Потом пошли дожди, я сидела у окна и наблюдала, как этот рыжий пёсик бегает по улице и через трамвайные пути, через дорогу, туда-сюда. Очень жалко его было, никому он совершенно не нужен, того и гляди попадёт под машину. Еле уговорила бабушку взять его к нам жить. Недельку уговаривала — и она сдалась. Правда, с одним условием, что она ни при чём, мол, она была категорически против. К тому же у нас дома есть котёнок Булька, разве тебе этого мало? Он маленький, ещё неизвестно, как поладят кошка с собакой. А оставить в беде беззащитное животное эго по-человечески? — не унималась я. Бабушка отмахивалась от меня, как от назойливой мухи. Решайте сами, только чтобы я после всего не оказалась виноватой. Что скажет мама? — бубнила я себе под нос.