Сфера времени - Алёна Ершова

как княгине следует ярлыки на торговлю выдать.

Фрося сжала руки на подлокотниках кресла.

— Отчего сообщил так поздно?

Боярин даже не подумал смутиться.

— Думал, знаешь, тем более подошел срок суда княжьего. С весенних праздников до дня сбора урожая раз в месяц правитель должен на торговой площади прилюдно разбирать тяжбы. Неужто не знала?

— Знала, — Фрося изобразила улыбку, больше похожую на оскал. — Можешь идти.

А когда за боярином закрылась дверь, подняла глаза на Илью-воеводу.

— Какого чёрта? — только и могла выдать она.

Воевода устало прикрыл ладонью глаза.

— Прости, сударыня, запамятовал.

Фрося вздохнула.

— Что же теперь делать?

— Принять купцов, а суд не вершить, дождаться Давида, ты ж Правду Ярослава не знаешь.

Ефросинья сощурилась, раздумывая. Правду-то она знала и Краткую, и Пространную, и Устав для церковных судов знала. Всё же первые русские судебники, а она как-никак историк повседневности. Тут хочешь — не хочешь, выучишь. Но даже Илья не догадывался об этом, а Ретша и подавно. «Значит, боярин думает, что я или откажусь, или буду судить на свой страх и риск, и тогда проигравшая, а значит, недовольная сторона сможет обвинить меня в незнании права. Но ждать Давида — это подорвать свой авторитет среди люда и поставить его решение под сомнение. Боже, не много ли я на себя беру?» Фрося закрыла глаза, вспоминая вечер перед отъездом супруга.

Она лежала на груди мужа, слушая, как бьется его сердце.

— Мне так страшно, Давид. За тебя. За себя. За дитя, — призналась чуть слышно.

Больше десяти лет Фрося хотела ребёнка, но из-за массы ограничительных законов и нежелания выбирать донора, словно пачку молока в магазине, решилась на усыновление. После попадания в прошлое, разрыва со своим миром, семьёй, Иваном, всё разлетелось на осколки, и она уже не планировала собрать себя во что-то целое. И вот рядом с этим молчаливым, суровым воином вновь почувствовала себя… странно почувствовала. Защищенной, нужной, счастливой. Притом Давид ни разу не признался ей в любви, ни разу не подарил цветов. В нем не было ни грамма романтики. Но вот это «ладо», произносимое на выдохе, выбивало почву из-под ног, поднимало из глубин что-то древнее, необъятное, огненное.

— Мне тоже страшно, — после долгого молчания произнес Давид, прижав её крепко к себе, словно чувствовал, что стоит отпустить — улетит. — Сердце рвётся в клочья от мысли, что оставляю вас. Поэтому прошу тебя, заклинаю: будь осторожна. В случае опасности, даже тени опасности уезжай в Борисоглебский монастырь под защиту отца Никона и дожидайся меня. Слышишь?

— Слышу, — улыбнулась Фрося, впитывая заботу. — Не рычи, медведище, всё хорошо будет.

Ефросинья вздохнула и постучала пальцами по столу.

— Нет, Илья, хотят они суд, будет им суд. Но сначала мы маленькое представление устроим, чтоб бояре раньше времени не радовались. А Правду Князя Ярослава и сынов его я знаю. Не переживай.

Всю пасхальную неделю идут праздничные служения. Торжественные, звонкие, радостные. При открытых Царских вратах. В украшенных цветами церквях.

По окончании скорой службы люд не расходится, поздравляет друг, друга, общается. Словно всю зиму сидели по избам и не виделись. Вот вышел митрополит в праздничной одежде, потянулись верующие за благословением. Подошла и княгиня Муромская, руки крестом сложила: правую на левую ладонями вверх, поклонилась:

— Благослови, Владыко, на суд сегодняшний, дабы не преступить Правду, князем Ярославом нам данную. По чести, по совести, и со смирением в сердце рядить.

Митрополит поднял было руку для благословения и замер, услышав просьбу. Галдящий секунду назад народ притих, ожидая решение. Фрося, покорно стояла, склонив голову и плечи. Любой из вариантов её устраивал: благословит епископ Муромский — хорошо. Никто слова против его решения молвить не посмеет, весть о полученном дозволении вмиг разлетится по городу. Откажет — ещё лучше. Лишняя забота с плеч упадёт, и ни кто не осудит, мол испугалась, не справилась.

Владыка Василий наконец принял решение. С коротким «Бог благословит!» осенил ладони княгини крестным знамением и подал руку для поцелуя.

Волна шепота прошлась по паперти: переспрашивая, повторяя, додумывая.

К тому моменту, как Ефросинья прибыла на торговую площадь, собравшийся люд напоминал море. Пестроцветное, колышущееся, гудящее. Такого огромного скопления народа ей ещё видеть не приходилось. «Великое изобретение — мировая сеть. Все по домам сидят, не кучкуются», — подумала Фрося, поёжившись. Выходить из повозки сразу, перехотелось. «Ладно, не дрейфь, справлялась со сдвоенным потоком технарей, справишься и со средневековым городом. Здесь немногим больше людей», — попыталась успокоить себя. Вдохнула полной грудью, расправила плечи, поднялась на помост, поклонилась. Села в резное кресло. С правой стороны встал Илья, слева, поодаль — бояре.

Младший дружинник в ярко-красной свите, в высокой шапке, обтянутой шелком, жутко гордый, что ему выпала такая честь, на всю площадь прокричал:

— Радуйся, народ Муромский, сегодня княгиня Ефросинья Давыжая по наставлению мужа своего, князя Давыда Юрьича, и с благословения Владыки нашего, митрополита Василия, купцов привечать будет да суд вершить.

Закричал народ, заулюлюкал, шапки в небо побросал, наконец угомонился, и на помост поднялся первый купец. Рассказал кратко, кто он и откуда, какой товар привёз, уплатил пошлину да получил из рук княгини грамоту на право торговли. Фрося отметила, что у неё даже руки не дрожали, когда она ярлык вручала.

Боярин Ретша скрипел зубами. И дёрнул его черт прийти вчера к этой брыдливой бабе да сказать про торг. Сам же ей в руки такого журавля передал. А ведь раньше он с купцов подати брал да грамоты, князем Владимиром подписанные, выдавал. И денежка лишняя текла, и почёт с уважением. А теперь что? Ничего. Стой да парься весь день в бобровой шубе. Хоть бы лавку поставили. А кто виноват? Боярин Позвизд виноват. Давай, говорит, осрамим на весь город баламошку лесную, глядишь, князь сговорчивей будет. Вот Решта, дурень, его и послушал, но вышло наоборот всё. Зимой княгиня хлеб раздавала, весной — грамоты. Люд любит супругу Давыжую. Плохо дело. Ой плохо.

Пока предавался унынию боярин Ретша, на помост поднялся новгородский купец Михал.

Он поклонился, произнес речь приветственную и подал княгине небольшой, искусно сделанный сундучок.

— Матушка — сударыня, позволь преподнести тебе подарок. В знак благодарности и как символ дружбы.

Ефросинья кивнула и одарила купца легкой улыбкой, вспоминая, как пару лет назад они удачно помогли друг другу. Однако стоило ей открыть ларец, как улыбка тут же сошла с её лица, а сердце замерло.

Из влажного песка проклёвывались пять зелёных ростков: плотных, плоских, заостряющихся кверху. Эти побеги она не могла бы спутать, даже если бы очень захотела. Не удержалась