Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Соломон Марголин десятки раз принимал решение не отвечать на их письма и не иметь с ними никаких дел — ни с матерью, ни с дочерью. Однако поступил он прямо противоположным образом. Было время, когда он хотел привезти в Америку только свою дочь, но Митци не захотела ехать без матери. Кончилось это тем, что он послал приглашения им обеим, послал он им и денег на расходы. Они приехали в Америку этой весной. Лиза хотела сразу же въехать в его квартиру, но Соломон Марголин предпочел снять для них квартиру на Первой авеню,[322] рядом с Ист-ривер. Лиза, державшая в Берлине первоклассный модный салон, здесь тоже сразу же нашла себе работу. Она хорошо говорила по-английски. Французский язык она тоже знала. Митци начала учиться в Вассар-колледже.[323] Как ни странно, но отчасти именно из-за Бориса Маковера Соломон Марголин держал все это дело в секрете. У него не было в Нью-Йорке близких друзей. Со своими земляками он связей не поддерживал. Все те люди, которых Соломон Марголин знал в своих родных местах еще сорок пять лет назад или даже больше, уже умерли. Правда, у него была пара дальних родственников, но они жили вне Нью-Йорка. Кто мог давать ему советы? Кого он интересовал? Но Борис Маковер знал Лизу, помнил Митци, был в курсе всех тайн. Если бы Борис Маковер узнал, что он принял обратно Лизу («эту нацистку», как он ее называл), то не пожелал бы больше слышать его имени. Избегал бы его, как прокаженного. У Маковера появились бы о нем такие мысли, по поводу которых Соломон Марголин испытывал мистический страх. Не потому ли, что вопросы Маковера фактически были теми же, которые Марголин задавал себе сам?..

Да, из-за Бориса Маковера ему приходилось держать две квартиры. Борис Маковер был его еврейской совестью. В этом отношении он заменял Соломону Марголину родителей и прародителей… Вместо того чтобы стыдиться перед Богом, Соломон Марголин стыдился перед Борисом Маковером. То, что Борис Маковер помирился с Анной, в определенном смысле смягчало его, Соломона Марголина, вину. Может быть, именно из-за этого он ощущал некоторое умиротворение. Однако даже сейчас он не был готов открыть Борису Маковеру правду. Он пугался его взгляда, его окрика, его плевка. В своем воображении он почти как наяву слышал, как Борис Маковер кричит ему: «Падаль! Мразь! Ты и сам нацист! Да сотрется имя твое и память о тебе!..» Помимо этого, Соломон Марголин опасался, как бы у Бориса Маковера не случилось из-за этого сердечного приступа. Ненависть Бориса Маковера к нацистам и просто к немцам не знала границ. Он не раз говорил, что лучше погибнуть, чем еще раз ступить на немецкую землю. Он содрогался каждый раз, слыша, что беженцы из Германии пишут туда письма или едут туда по своим делам. В том, что мир не мстит немцам и забывает о шести миллионах еврейских мучеников, он усматривал признак «поколения потопа». Не раз Маковер говорил: «Пусть уж они, эти злодеи, бросают друг на друга атомные бомбы. Этот мир не заслуживает ничего лучшего, как быть обращенным в пепел…»

Однако часто в разговорах Борис Маковер высказывал претензии к евреям. Почему они молчат? Почему они забывают? Он считал, что весь еврейский народ должен соблюдать обычаи траура. Какой-нибудь бейт дин[324] или Синедрион должен установить траур на сто лет: евреи не должны носить светлых одежд, на еврейских свадьбах не должны играть музыканты, евреи не должны пить вина. Каждый день по часу они должны в знак траура сидеть на полу и читать кинот.[325] Это должен быть плач поколений. «Если мы сами забываем о своей утрате, как другие могут о ней помнить?» — Борис Маковер мог говорить об этом часами. Иной раз он даже резко высказывался против Господа Бога. Чего Он хочет от евреев? То, что произошло в Европе, это не просто какая-то кара, какое-то испытание. Нет никакого объяснения произошедшему. В таком случае не следует говорить, что Бог прав, ибо это само по себе будет тягчайшим богохульством.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Сам доктор Марголин никогда не мог примириться с тем, что сделал. Кто знает, скольких евреев убил этот Ганс? Он писал Лизе любовные письма и раскалывал головы еврейским детям. Именно тот факт, что Лиза прежде жила с евреем, вызывал в нем, наверное, дикую ярость по отношению к евреям… Соломон Марголин никогда не забудет того вечера, когда он пришел домой и увидел, что Лиза пакует свои вещи. Он спросил ее, куда она уходит, и она ответила: «К Гансу…» Да, он, Соломон Марголин, был евреем, а когда кровь еврея капает с ножа, это, как тогда и там говорили, «так хорошо…». Их маленькую дочку Лиза отправила в школу, где учили, что убийство еврея — важнейшая обязанность немца. То было время великого предательства. Лиза подняла тогда руку в нацистском приветствии и бесстыдно сказала ему: «Хайль Гитлер!» Ее отец, этот старый идиот, стал членом партии, ее брат — штурмовиком. Если бы Соломон Марголин не перебрался нелегально через границу в Швейцарию, его собственный шурин наверняка потащил бы его в концлагерь. Лиза бы за него не вступилась…

Да, он хранил страшную тайну. В душу Соломона Марголина проник пожиравший его духовный рак. Бывали минуты, когда он и сейчас хотел порвать с Лизой и Митци, убежать от них, как от проказы. Но когда Митци обнимала его, покрывая его лицо поцелуями, он не мог устоять. Она была его дочерью, внучкой его отца. И она была ужасно похожа на бабушку Фрадл… Опять же Лиза, похоже, сильно его любила, потому что, раз она была уже в Америке, зачем он был еще ей нужен? Она зарабатывает себе на жизнь. Она сохранила свою красоту и может легко найти здесь себе мужа. Зачем она за него цепляется? Почему демонстрирует ему такую покорность? Почему смотрит на него с такой любовью, с таким виноватым видом? Да, но прошлое невозможно просто так вычеркнуть… Оно существует и стоит перед глазами. Кто сказал, что прошлое исчезло? В сфере духа остается все — каждый грех, каждое доброе деяние. Бестелесное, независимое существование души начинается фактически на этом свете…

Соломон Марголин взял Лизу и Митци с собой в Эсбури-парк. Он поселил их в той же гостинице, где остановился сам. Семестр в Вассар-колледже уже закончился, и Митци смогла поехать вместе с матерью. Они не захотели оставаться на уикэнд одни в жарком Нью-Йорке…

Что за странную двойную жизнь он ведет! Он будет присутствовать на субботней трапезе у Бориса Маковера. Он произнесет благословение на вино, будет слушать, как Борис Маковер поет субботние песнопения, произнесет благословение после трапезы, а потом отправится спать к женщине, когда-то ушедшей от него к нацисту… Но и Анна должна приехать к Борису Маковеру, и Герман, этот коммунистишка, тоже. У Бориса Маковера тоже нет чисто еврейского дома. Тот сорт еврейства, за который пытается цепляться Борис Маковер, разваливается на куски. Скоро от него ничего не останется…

Соломон Марголин до отказа нажал на педаль газа. Он проехал на красный свет. Он едва не задавил полисмена. Тот повернулся к нему:

— Что это у вас за идея возникла?

И взялся за книжечку квитанций…

Глава девятнадцатая

1

В пятницу, когда Грейн пришел в больницу навестить Лею, он сказал ей, что возвращается и уже живет в ее квартире. Лея выслушала его, но ничего не сказала. Вскоре пришли Джек и Патрисия. Анита в тот день не появилась. Время посещения быстро закончилось, и Грейн ушел из больницы с ощущением, что Лея ему не верит или просто равнодушна. Какая ей теперь разница? Глаза ее, казалось, говорили: «Слишком поздно… Слишком поздно…» В понедельник ее должны были выписать домой, но возникли осложнения. Больница находилась на Пятой авеню. Грейн не стал садиться на автобус, а пошел пешком через парк. На протяжении лет дни и вечера были полны спешкой. Он постоянно должен был разрываться на части, перед кем-нибудь оправдываться, кому-то звонить, смотреть на часы. И вдруг у него стало много времени. Его ждала долгая летняя пятница, а ему нечем было ее заполнить. Он присел в парке на скамейку и стал думать, чем заняться. Поехать за город к клиентам он не может, пока Лея лежит в больнице. Лето для этого не самое подходящее время, а кроме того, как раз в тот день курсы акций упали. Утреннюю газету он уже прочитал. Заголовки вечерних газет касались бейсбола. В парке было жарко, листья деревьев казались запыленными. Двое негров лежали на траве и беспечно дремали или претворялись спящими. Мальчишки играли в мяч. Давно забытая пятничная скука покоилась на Пятой авеню и Сентрал-Парк-Уэст, как будто Нью-Йорк каким-то чудом перенял то предсубботнее ощущение «ни туда и ни сюда», которое царило когда-то на улице Смоча. Грейн вдруг вспомнил суету, царившую в доме его родителей в пятницу днем. Обеда не подавали, чтобы вечером, за первой субботней трапезой, есть с аппетитом. Он вспомнил, как скребли пол, как готовили чолнт.[326] Мать посылала его в лавку брать продукты в кредит. Не раз случалось, что лавочник злился на Герца, и ему приходилось возвращаться домой с пустыми руками. Он отправлялся в хасидскую молельню, где молился отец, но синагогальный служка реб Гирш как раз мёл и мыл пол. Даже в святом месте Герц не находил тогда успокоения.