Короткая ночь - Мария Теплинская

— Ну?

— Что — «ну»? — хмуро спросила она.

— Что бабка сказала-то?

— А что ей сказать? — пожала плечами девушка. — Ничего не сказала.

— Вот и я гляжу, — разговорился вдруг Степан. — Тебе — ничего, Владке моей — ничего, и Каське — ничего, и Агатке… А люди до нее все идут да идут… И чего идут, кто бы растолковал?…

Горюнцу в ту ночь худо спалось. Ночь выдалась душная, липкий горячий воздух стоял неподвижно, и белые завески на окнах не колыхались, и ветви тополя за окном замерли, словно чугунные.

Он метался на скомканных, раскаленных простынях прекрасно понимая: уснуть не сможет.

Приступ не пришел к нему в эту ночь; Горюнец и не ждал его. Такие жаркие летние ночи были счастьем для его измученных легких, и он с тоской думал, что ночи эти отстоят, уйдут, и на смену им придет губительная осенняя слякоть…

Ночь уже шла на убыль, голубой лунный свет струился уже через западное окно, а на востоке небо начинало едва уловимо бледнеть; вероятно, не так уж далеко было до рассвета.

Ой, да не вечер, да не вечер,Мне малым-мало спалось,Мне малым-мало спалось,Ой, да во сне привиделось…,

— вдруг ожила в его памяти полузабытая песня. Почти год он гнал ее из своих мыслей, теснил прочь из памяти — слишком тягостные думы навевала она. Теперь же песня вдруг вернулась, дождалась, достучалась до него, упрямого…

Под конец он вдруг понял, что не душная ночь и не старинная казачья песня не давала ему уснуть. Песня пришла уже потом, а прежде явилась та самая смутная тревога, которая прошлым летом выгнала его из постели и понесла на реку; тогда его Леся ночью, никого не спросив, пустилась в опаснейший путь вверх по Бугу, а он ждал ее на берегу до самого рассвета, и сердце его обрывалось от ужаса перед тем, что могло с ней случиться.

Теперь эта смутная тревога вновь звала его из дома — не на реку, нет, он еще и сам не знал, куда именно, но из дому, из душной хаты, на вольный воздух…

Повинуясь таинственному зову, он встал, наскоро оделся, затем плеснул себе в лицо воды из кадки, чтобы совсем проснуться. Вода оказалась теплой и вызвала неприятное ощущение.

Он спустился во двор. Гайдук забеспокоился было в своей конуре, но, узнав хозяина, притих.

Луна уже клонилась к лесу, чуткие сизые тени дремали на земле.

Горюнец прикрыл за собой калитку. До околицы было совсем недалеко. Возле самой городьбы он оглянулся назад, на раскинувшуюся позади Длымь, мирно спавшую в лунном мареве. Даже спящая, она вся источала враждебность. Он ощущал спиной и затылком, как она льется из черных окон, змеится, ищет его… Черные окна… Черное зло… То самое, что стерегло путь к древнему идолу, что он потревожил когда-то… Теперь оно здесь, в его родной деревне, в сердцах прежних друзей и соседей, льется из черных окон, с каждым часом становясь все чернее, все гуще, глухим вязким пологом отмыкая его ото всех, кто был ему близок.

Леся… Леся осталась там, по ту сторону полога. Никого с ним больше нет: ни Леси, ни братьев Луцуков, ни Насти-солдатки… Отвернулся с негодованием дядька Рыгор… Только Вася…Васе не страшно черное зло, от него любая тьма прочь бежит. Но даже его, что так предан другу, этот друг подставил под гайдуцкие нагайки…

Нет тебе, Янка, места на этом свете, повсюду ты сеешь одно лишь горя да смуту. И позор…

Он едва смог очнуться от тяжких дум, когда с той стороны околицы, из ближайших кустов, до него вдруг донесся срывающийся детский голос:

— Дядь Вань!…

Глава двадцатая

Митрась не мог понять, почему дядька не позволил вздуть огня. Едва он потянулся за кресалом, как дядька нервным и даже как будто испуганным движением перехватил его руку.

— Что ты! Нельзя!

— Почему? — удивился Митрась.

— Люди увидят. Донесут!

— Ну как же… Ведь свои все кругом…

— Свои-то свои, да как знать… Слухи пойдут, пересуды, что ты вернулся. Шила в мешке не ухоронишь… А там и до Островичей недалеко.

Митрась наблюдал, как дядька в потемках собирает на стол, как мелькают его до боли знакомые худые руки в подвернутых рукавах, что в лунном свете кажутся голубыми. Дядька сильно и совсем не по-хорошему изменился с минувшей зимы. Он еще больше исхудал, острее и суше стал профиль, в движениях появилась не свойственная ему прежде резкая нервозность. Как будто что-то точило, сжигало его изнутри.

Неслышными шагами подошла серая Мурка, мягко прыгнула на колени, узнав. Митрась почесал ее за ушком, она благодарно заурчала, потерлась мордочкой о его руку.

Горюнец меж тем метал на стол все, что отыскалось в доме: житные лепешки, неизменную холодную бульбу, миску овсяного киселя, маслянисто блестящего в голубом лунном свете.

— Так тебя точно никто не видел? — вдруг спросил дядька.

— Нет, никто, — отозвался Митрась. — Я ведь в овраге проспал весь день, проснулся — уж ночь кругом…

— Как же тебе бежать-то удалось?

— А никто за мной не следил. Все уж и позабыли про меня давно, никому и дела не было. И потом… — он приумолк, прежде чем продолжить. — Дед-то, слышь, помер, а больше мне там жалеть некого. Я ведь за деда только и боялся, что насмерть его запорют, коли уйду.

Вот она — цена Митранькиной свободы! Значит, нет больше старого сторожа, с которым он говорил тогда у чугунной ограды, который потом на свой страх и риск устраивал им свидания… Вот уж, право, знали, гады, чем мальчонку держать!

Горюнец не знал главного: Митраньку держал не только страх за деда, но и кое-что другое, еще более тяжкое, рвавшее сердце на куски, неподъемным грузом давившее на плечи. Он не мог сразу рассказать обо всем дядьке — так тяжело и гадостно было вспоминать. Даже о том ужасе, что пришлось ему пережить вчера, думать было все же легче.

— Меня ведь, дядь Вань, едва не поймали. Чудо только и спасло…

— Зубр? — догадался Горюнец. — Так это ты был?

— Ты знаешь? — изумился Митрась.

— Ну, про то вся округа только и говорит, как же мне не слыхать!

— А у меня до сих пор коленки подгибаются… со страху…

Он ушел из Островичей еще до рассвета. Его бегства как будто и в самом деле никто не заметил: все были слишком заняты предстоящими похоронами старого Островского и его неожиданным завещанием, которое пристало бы скорее сумасшедшему. А тут еще молодая пани сожгла какие-то бумаги, а супруг-изувер ее чуть было не задушил; хорошо, набежали дворовые, успели отбить.

Было еще темно, а Митрась не знал окрестных мест — ведь прежде, пока жил с длымчанами, он старался не приближаться к Островичам. Поэтому ему пришлось держаться тракта, хоть это и было небезопасно; однако не менее опасным было заплутать в лесу и потерять время. При каждом шорохе он вздрагивал, оглядывался и замирал, сливаясь с черной бесформенной массой придорожных кустов, с тоской и страхом вспоминая, что однажды его уже подвели и густой кустарник, и «тайные» длымские приемы, которые успел показать ему дядька.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});