Загадка Отилии - Джордже Кэлинеску

— Я, батюшка, барышня, — заявила Аурика.

— Невинная девица! Ну так благо тебе. Скажи мне так: а не... эх, нехорошее слово... не грешила ли ты, когда была на выданье или когда была обручена?.. Ну а если и грешила, что из этого? — поп Цуйка сам нашел оправ­дание.— Бог простит, ибо мужчина — свинья. Не наря­жаешься ли ты, не притираешься ли румянами или други­ми благовониями, замыслив соблазнять юношей на утеху дьяволу?

— Пудрюсь, как и все женщины, — призналась Аури­ка с чувством, что она совершает великий духовный под­виг.

— Ну и ладно, дорогая моя. Пусть и купец живет и дьявол тешится, хе-хе-хе! Ну, что же мне тебя еще спро­сить? Фасоль ела, соленья во время поста ела? Не зада­лась у меня в этом году капуста, почернела вся, стала слюнявая, как раздавленная улитка.

Поп Цуйка быстро положил руку на голову Аурики и затянул грудным голосом:

— Господь и бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебя, чадо Аурелия, и да отпустит все прегрешения твоя. И аз, не­достойный иерей, властию его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя отца и сына и святого духа, аминь. Такой мороз, прямо до костей про­бирает. Все, родненькая. А когда будет у тебя добрая цуечка, исцелишь и ты меня от этого кашля. Отбей не­сколько поклонов. Неплохо это, чтобы смирить нечистого.

— Батюшка,— после некоторого замешательства обра­тилась Аурика к старику, который торопился уйти и дул на застывшие пальцы. — Я бы хотела вам кое в чем признаться.

Говори, родненькая, быстро.

— Я люблю!

— Люби, голубица, теперь тебе самое время, а я тебя венчать буду.

— Но я люблю человека, который не знаю, подхо­дит ли...

— Он что, женатый? Случается и этак, ибо хвост сатаны не отдыхает ни мгновения.

— Он не женат, но он не одной со мной веры.

— Ага, значит католик или протестант, из тех у кого и креста нет на церкви, чтоб им пусто было. Но знаешь, и они тоже ведь христиане, и это разрешается.

— Он не христианин, батюшка.

— Так что же он за черт, прости меня господи? Ту­рок?

— Он иудей.

— Ай-яй-яй! — испугался поп Цуйка. — Как тебя ис­кушает нечистый! Но ты ведь не грешила с поганым?

Аурика покачала головой.

— Что же тебе сказать, голубица? Такие случаи не часто встречаются. Хорошо бы тебе помолиться, чтоб всевышний просветил тебя. Я вот тебе что скажу: коли приведешь ты его в христианскую веру, значит, приве­дешь душу в рай. А иначе трудное это дело.

— Я попробую, батюшка, так и знайте, попробую! — повеселев, обещала Аурика.

С этого времени она все чаще стала приглашать к себе Вейсмана под разными предлогами и делать ему всякие намеки.

— Я, — говорила она, — не имею никаких предубеждений. Если бы я полюбила иудея, я бы взяла его в мужья, что бы там ни говорили люди. Вполне понятно, я надеялась бы, что он перейдет в нашу веру или по край­ней мере отречется от своей.

— А какую роль играет религия в этом вопросе? — спросил Вейсман.

— Играет! Если молодой человек — кавалер, то я ду­маю, он рад будет отказаться от всего, что может явиться помехой.

Заметив, что студента вовсе не соблазняет мысль пе­рейти в христианство, Аурика решила совсем оставить вопрос о религии.

— В конечном счете, — заявила она, — у каждого че­ловека своя вера. Я ничего бы и не говорила, если бы это не служило препятствием для брака. Можно, конечно, заключить и гражданский брак. Может быть, это и не очень хорошо, так люди считают; к тому же, что бы вы там ни говорили, существуют всякие суеверия, которым мы, женщины, верим, но любовь преодолевает все.

— Я, — ответил Вейсман, начиная понимать, куда кло­нит Аурика, — признаю только свободную любовь. Лю­бая другая форма любви кажется мне пережитком вар­варских времен.

Запершись в комнате, Аурика расплакалась, воспри­няв слова студента как согласие ответить на ее любовь, но без всяких обязательств. Проведя беспокойную, герои­ческую ночь, она впала в экзальтированное состояние, как человек, решившийся на великую жертву. Наперекор всему человечеству она должна принять любовь Вейсмана без венца, но заставить его поклясться в вечной верности.

— Я много думала над тем, что вы мне сказали, — заявила она студенту. — Я провела ночь в страданиях, потому что, чего бы мне пи стоил этот неверный шаг, я решила...

Испуганный Вейсман быстро заговорил:

— Дольше я не могу оставаться, я пришел к своему другу Феликсу, я зайду к вам в другой раз.

И торопливо выскочил за дверь.

— Ты не сердись, — говорил он Феликсу, — но домнишоара Аурика весьма опасная девица. Она переживает страшный эротический кризис и обязательно должна от­даться свободной любви.

Некоторое время Аурика была во власти тихого, мол­чаливого помешательства. Потом лицо ее приобрело от­чаянное, трагическое выражение. Распустив волосы, она перед зеркалом мрачно пела романс Дроссино «Ты ухо­дишь». Вскоре, однако, она успокоилась и, наложив на лицо еще более кричащие краски, возобновила прогулки по проспекту Виктории.

Феликс замечал у нее, так же как и у других, бо­лее пожилых людей, некоторые определенные признаки, возбуждавшие в нем интерес. Эволюцию организма можно было совершенно точно проследить по лицам. Отилия была молода, и изменения, происходившие в ней, лишь придавали ей очарование. Если она худела, то ее тон­кий светлый силуэт напоминал породистую борзую, если полнела, то лицо словно излучало сияние, глаза ста­новились более глубокими. С возрастом движения ее приобретали женственную грацию, но ее детский облик оставался неизменным. Аурика же, наоборот, изменялась все время в худшую сторону, и каждое превращение, несмотря на косметику, к которой она усердно прибе­гала, подвигало ее все ближе к старости. Волосы у нее становились мягкими, мертвыми, словно на парике. Когда она толстела, она делалась удивительно похожей на свою мамашу, когда худела — резко выступали ску­лы. Мускулы уже утратили упругость, кожа обвисала, лицо покрылось морщинами, на щеках проступали крас­ные жилки. Дядя Костаке постарел еще больше. До бо­лезни это был лысый человек, лишенный возраста. Те­перь, когда он располнел, под подбородком у него появи­лись складки как у бульдога, и во всей фигуре была какая-то грузность, свойственная неподвижной ста­рости.

Паскалопол выполнил свое обещание и явился как-то после обеда поиграть в карты. Прежняя компания, правда, без Симиона, собралась на этот раз в столовой, откуда Костаке не желал уходить ни за какие деньги. Пришли и Стэникэ с Олимпией, но они дулись друг на друга, и Стэникэ пригласил помещика в арбитры.

— Домнул, — сказал он, — прошу вас, ответьте от­кровенно, как вы думаете, в чем смысл семьи? Заклю­чается ли он в продолжении рода, в рождении детей или нет?

— Вообще, да.

— Что вы подразумеваете под этим «вообще»?

— Я подразумеваю, что так происходит с обычными людьми. Однако есть люди, занятые умственной деятель­ностью, которые творят и которых мы можем освободить от бремени семьи.

— Это верно и неверно. Мы говорим о нормальной семье — основе нашей родины.

— Тогда, — сочувственно проговорил Паскалопол,— я с вами согласен.

— Видишь, доамна? — обратился Стэникэ к Олим­пии.— Делай выводы!

— Что это за серьезные разногласия между вами? — с улыбкой спросил помещик.

— Принципиальные разногласия, подрывающие сущ­ность самого супружества. Олимпия не желает рожать.

— Возможно ли это, доамна? — с ироническим упре­ком обратился Паскалопол к Олимпии.

— Настоящий бойкот! Саботаж дела увеличения на­ции! Я все прекрасно понимаю. Когда она родила Релу, я сказал «браво», я был рад. Но он умер, я не могу его воскресить. Роди другого, роди еще двух, роди деся­терых, каждый год рожай по ребенку, потому что это обязанность женщины. Я свои обязанности выполняю.

— Да замолчи ты, Стэникэ, оставь свои глупости,— напустилась на него Аглае, — ведь здесь молодые де­вушки. И чего тебе приспичило теперь заводить детей! Видно, денег у тебя много.

Стэникэ вскипел.

— Приспичило, потому что я чувствительный человек, у меня особая приверженность к семье, которую я унасле­довал от родителей. Я хочу, чтобы у меня был полон дом детей, хочу слышать, как они шумят, хочу обеспечить себе бессмертие в потомстве, хочу, чтобы кто-нибудь и дальше носил фамилию Рациу.

— Ну а от Олимпии чего ты хочешь? Разве это ее вина? Ведь она родила один раз ребенка. Я бы тебе ска­зала кое-что, да стыдно перед этой молодежью.

— Это клевета, которая меня не затрагивает, — про­тестовал Стэникэ. — Наш род самый плодовитый. Здесь кроется не что иное, как злонамеренность.

Олимпии все это надоело, и она зевала, не глядя на мужа, слова которого никогда не принимала всерьез. Однако и она не выдержала: