О, юность моя! - Илья Сельвинский

Она решительно подошла к Елисею и распутала его узлы.

— Садись. Будешь чай пить?

— Сестра! Не сходи с ума!

— Не твое дело. Это мой друг детства.

Леська удивился, но сел за стол и получил от Розии чашку чая с лимоном. Оказывается, при всем своем вы­сокомерии, при всей строптивости Розия очень добрая девушка. Когда Леська взял чашку, его разбухшие паль­цы не удержали ее, чашка опрокинулась на скатерть.

— Ничего, ничего, — заговорила Розия скороговор­кой, подбежала к Леське и стала растирать его руки.

— Ну уж это просто безобразие! — заорал Алим-бей. — Ты бы уж просто расцеловала его.

Розия сильно покраснела, нахмурилась и, стараясь не смотреть на Леську, продолжала свою работу.

Алим-бей плюнул и выбежал из комнаты.

— Розия, — тихо сказал Елисей. — Ты помнишь «Кав­казский пленник»?

— Помню. |

— Ты могла бы поступить, как эта черкешенка?

Розия отшатнулась и стала глядеть на него испуган­ными глазами.

— Понимаю, — грустно сказал Елисей. — Одно дело чашка чаю, а другое...

Елисей встал, пошел к дивану, опустился на него, при­жавшись к валику, и тихонько запел, но так глубинно, что вся грудь его гудела колоколом:

Отворите мне темницу,Дайте мне сиянье дня,Черноокую девицу,Черногривого коня.

Сначала это пение после всего, что произошло, пока­залось совершенно диким. Уж не сошел ли с ума этот паренек?

Но песня звучала.

— Петь не дозволяется! — сказал часовой.

— Молчи. Я тебя! — прикрикнула на него Розия и беззвучно заплакала, отвернув от Леськи лицо. Потом встала, вытащила из буфетного ящика карандаш, бумагу и быстрым, аккуратным почерком написала:

«Леся! Я всегда тебя любила, с самого детства, а если ненавидела тебя, то за то, что ревновала тебя к Гульнаре. Но я ничего, ни-че-го не могу для тебя сделать».

Эту бумажку она подала Елисею.

— Таких вещей делать не дозволяется! — сказал ча­совой.

— Не твое дело! У себя в тюрьме можешь заводить какие угодно порядки, а здесь хозяйка я!

— Почему вы? Это имение Сарыча.

— Мы его купили.

Елисей, прочитав записку, вернул Розии. Она порвала ее на мелкие кусочки и бросила в полоскательницу.

— Теперь мне будет легче умирать, — сказал Ели­сей, слабо улыбаясь.

— Почему?

— Меня много лет угнетала твоя ненависть. Я не мог попять причины.

— Что же это тебе дает?

— Одним хорошим человеком больше. Ты не герой. Ну что ж. А все-таки. Твою чашку чаю буду вспоминать и на виселице.

Розия выбежала из комнаты.

К вечеру Леську отправили в пустую кошару, задви­нули засов и поставили часовым татарина: русским Алим-бей не доверял. Пошел дождь. Татарин спрятался под стреху. Вдруг послышались шаги.

— Кто идет?

— Это ты, Ягья? — спросил по-татарски старушечий голос.

— Ну, я. А ты кто?

Две женщины подошли к нему вплотную: старуха Деляр и Розия. В руках у них тарелки с чебуреками.

— Мы принесли ужин. Тебе и арестованному.

— Арестованному нельзя.

— Но ведь ему тоже надо поесть, — сказала Розия.

— Не имею права. Уходите.

— Слушай, Ягья, — сказала старуха материнским тоном. — Не будь злодеем. Допусти покормить человека.

— Уходите, а то дам выстрел в воздух, и все солдаты сбегутся.

— Ах, так? Ну, тогда вот что, Деляр: не дадим ему чебуреков.

— Ай-яй-яй! — сокрушалась Деляр, уходя вместе с Розией. — Ай-яй-яй...

Женщины ушли. Ягья опять забился под стреху, как дикий голубь, и думал о том, как вкусно пахли чебуреки. Вскоре, однако, снова послышались шаги.

— Кто идет?

— Деляр.

Старуха подошла к часовому.

— Розия рассердилась, а мне тебя жалко. На! Ку­шай.

Деляр отбросила салфетку и протянула Ягье таре­лочку с чебуреками.

— Только ешь скорее, а то меня хватятся.

Часовой сгреб одной лапой все чебуреки с тарелки и прошамкал, набивая рот:

— А ты уходи. Здесь находиться никому не разре­шается.

Деляр удалялась так медленно, что долго слышала смачное чавканье часового.

— Ну? — спросила Розия.

— Сожрал.

— Слава богу. А он не умрет?

— Не думаю.

Розия взяла книжку, прилегла на диван и принялась читать, то и дело взглядывая на стенные часы. Когда про­било двенадцать, Розия накинула на плечи пальто и, выйдя во двор, направилась к часовому. Часовой лежал у порога в полном одурении и тяжело посвистывал в обе ноздри.

Розия перешагнула через его тело, отодвинула засов и тихо позвала:

— Леся?

Елисей вышел из кошары.

— Уходи отсюда! Скорей! — зашептала Розия.

— Спасибо, Розия! Как я тебе благодарен!

Розия заплакала.

— Прощай, Леся.

— Спасибо.

Розия обхватила его шею и поцеловала в щеку. Леське представилось, что это Гульнара, и он жарко рас­целовал все ее лицо.

— А теперь беги! — шептала Розия, вздрагивая.

— Постой... А как же быть с часовым?

— А что?

— Ведь его расстреляют за то, что он заснул на посту.

Розия молчала.

— Мы сделаем вот что, — сказал Елисей.

Он подхватил часового под мышки и поволок в ко­шару.

— Он может проснуться... — зашептала Розия. — И потом у тебя нет времени...

Часовой не проснулся: он что-то прорычал во сне, по Леська уже задвигал засов снаружи.

— Пусть подумают, будто я его оглушил, и ломают себе голову, как это могло произойти.

— Пойдем, я провожу тебя до станции. Только бы­стренько!

— А зачем тебе это? Я и сам дойду.

— Нет. Могут быть неожиданности, а меня тут все знают. И никто тебя не заподозрит.

Они пошли к огням станции Альма. Розия взяла его за руку и привела в темноте к маленькой калитке. Потом они перешли через рельсы и вступили на перрон.

— Ты куда поедешь?

— Не знаю. Все-таки в Симферополь. Больше не­куда.

— Посиди на скамейке, я куплю тебе билет.

«Во всякой беде бывает маленькая, но удача, — ду­мал Леська. — Все получилось, как в песне: черноокая девица и черногривый конь».

Действительно: Розня вышла на перрон в тот самый момент, когда на станцию Севастополь ворвался локо­мотив, окутанный черным дымом.

«До чего ж хороша жизнь!» — снова подумал Елисей и пошел Розии навстречу.

Арестовали его в вагоне.

* * *

Симферопольская тюрьма гораздо обширнее севасто­польской. Но Леське от этого не легче, потому что ка­мера, в которую его вели, так же битком набита, как и в Севастополе, то же лежбище моржей на цементной льдине.

Когда попадаешь в тюрьму впервые, кажется, будто от тебя откололся весь мир. Но во второй раз уже многое знаешь и нет самого страшного: неожиданности.

Елисей остановился у косяка и спокойно стал разгля­дывать камеру. Нар у нее не было, зато на отсыревшей стене зеленело огромное пятно плесени, придававшее ка­мере живописный вид. Потом Елисей перевел глаза на публику.

— Чего уставился, парень? — окликнул его близле­жащий босяк, желтый и жилистый.

— Знакомых ищу.

И вдруг раздался голос:

— Леся Бредихин!

Елисей повернул голову к углу, откуда донесся зов.

— Аким Васильевич?

— Я, я! Подите к нам.

Леська, высоко поднимая ноги, шагал через тела, как журавль. Беспрозванный вскочил и, прижав Леську к груди, захлюпал:

— Извините... Проклятые нервы... Извините... Я сейчас... Знакомьтесь, Елисей.

— Здравствуйте, земляк! А кстати, это к вам я как-то пристал на Дворянской?

— Ко мне, дорогой, ко мне.

— Здорово вы меня тогда отшили.

— Еще бы! Вы могли меня погубить.

Аким Васильевич смотрел на Леську глазами, пол­ными восторга.

— Как приятно, что вы здесь.

— Спасибо! Глубоко тронут.

— Да, да... — продолжал Беспрозванный, не уловив иронии в словах Бредихина. — Когда вы со мной, у меня всегда как-то светлее на душе.

Леська сбросил бушлат, лег на него боком и стал оглядывать соседей.

— За что тебя взяли? — спросил Елисея босяк.

— А тебя за что?

— Я украл на базаре свинью.

— А-а... У меня хуже: я, кажется, убил свинью, которая прикидывалась гусем.

— Что-то непонятно говоришь. «Гусь свинье не това­рищ», — это я слышал, а в чем у тебя мораль?

— Красные разберутся.

— Ну, как стихи, Аким Васильевич? — обратился Елисей к Беспрозванному. — Идут?

— Одно написалось. Вернее, приснилось. Хотите по­слушать?

Леське этого не очень хотелось, но Беспрозванный и не ждал ответа. Как всегда, закинув голову, он прочитал сомнамбулическим голосом:

Сижу в тюрьме. Не раскрыли явку.Явку не раскрыли, хоть я в тюрьме...На стене пятно, похожее на Африку...У меня ж одно на уме...

Думы мои сегодня узкие.Все об одном. Все об одном.Хнычут и плачут во сне узники,Такие мужественные днем.

Мужество... Да... Не сразу найдешь его.Сумей усмехнуться, идя на дно.Мужество узников стоит недешево:Жизни стоит оно.

Стонет блатак, здоровенный, жилистый,Руки за голову заложив.А пятно на стене все растет и ширится...Как четко очерчен Гвинейский залив!

И я, засыпая, вижу себяПод милыми пальмами Африки,Где пляшут, строй барабанный беся,Кафры, кафрицы, кафрики.

Но где б ни ступил, за мной по пятамРодины голос лирический...И вылезает гиппопотамИз марки моей гимназической.

Проснусь. Тюремное утро горитВо всей своей тягомотине.Но горькая радость во мне говорит,Что все-таки я на родине.

— Прекрасно! — похвалил Васильича профессор. — Однако тюремная жизнь явно сказалась на вашем стиле: язык определенно изменился: «блатак», «тягомотина» — это все не ваши слова. «Думы мои сегодня узкие». Пре­жде вы сказали бы «сегодня узки».