Годы в огне - Марк Гроссман

Белов теперь служил коммерческим конторщиком в багажной кассе станции Челябинск. Как-то к окну кассы подошел суховатый, немногословный человек, огляделся, сказал, посмеиваясь:

— Что ж ты загордился, Федор Кузьмич, старых друзей не признаешь?

Белов, услышав характерный акцент Прозы, весело ахнул, однако кассу тотчас не покинул: за ними могли наблюдать филеры.

— Зачем изволили пожаловать? — полюбопытствовал он тихо.

Быстро выяснилось, что Готлиб Гансович «изволил пожаловать» в Челябинск для установки чаемешальной машины на одной из развесочных фабрик. Это была легальная причина приезда. Но был и тайный партийный приказ.

Западносибирские большевики посылали в помощь челябинцам надежных людей — надо было как можно скорее возрождать подполье после ужасного провала.

Узнав, что запасные части для чаемешалки еще не прибыли из Омска, Проза сообщил Белову адрес местной явки и добавил: познакомит его там с весьма примечательным человеком.

В восемь часов вечера Федор Кузьмич явился на Уфимскую, 20, в небольшой деревянный дом.

Навстречу гостю поднялись Проза и плечистый коренастый человек, в жилетке, с черной окладистой бородой.

— Иван Алексеевич Медведев, — представил его Готлиб Гансович. — Он же — Разницын.

Медведев был одет живописно. Кроме жилетки, на одном плече висела поддевка, яловые сапоги блестели от жира; на голове красовалась фетровая шляпа, а во рту торчала трубка, обкипавшая дымом. И Белову нетрудно было догадаться, что эта купецкая одежда избрана с умыслом, в целях конспирации.

Подпольщики быстро договорились о совместной работе. Иван Алексеевич в одеянии купца и Федор Кузьмич в форме железнодорожника будут ходить вместе, наблюдать за врагом, запоминать, то есть делать все, чтобы раскрыть планы белых и помочь своим.

Снова Проза приехал сюда во второй половине июля; 26-я и 27-я стрелковые дивизии красных выходили уже на ближние подступы к Челябинску. Двадцатого июля Колчак приказал форсировать эвакуацию города, полагая, что у него в запасе еще семь-десять дней. Коммунисты стремились всеми силами доказать адмиралу, что он заблуждается.

В частях Колчака бушевала паника. Бежали на восток, под штыками отправляли железнодорожников и оборудование заводов.

Белов должен был уехать из Челябинска вместе с багажной кассой. Он явился со всеми в вагон, положил свой узелок с рубахой и хлебом на полку, а за минуту до отправления соскочил с подножки вагона и ушел на конспиративную квартиру Медведева на Лесной[79] улице. Здесь его уже ждали хозяин явки, Проза и казначей, захвативший с собой для нужд партии все наличные деньги станции.

Двадцать второго июля в окно домика постучали. Проза вышел на крыльцо и увидел монаха в черной сутане, из-под нижнего края которой замечались пропыленные и странные в этом случае сапоги.

— Могу ли я видеть госпожу Тамару Каллистратовну Святосельскую? — поинтересовался чернец.

Услышав, что Святосельская выехала в Екатеринбург двенадцать дней назад, святой отец полюбопытствовал, какой сегодня день?

Ему сказали «вторник», и монах, весело качнув головой, заключил:

— Вторник и суббота, считает вся Россия, легкие дни.

Это был тайный язык, и они обнялись тут же на крыльце.

Войдя в дом и отдышавшись, незнакомец назвал себя: Богословский (Виноградов), сотрудник политотдела 5-й армии.

Это был тот самый посыльный, что, перейдя линию фронта, принес челябинскому подполью известие о железном марше красных полков.

…Вострецов снова опустился в седло и подозвал к себе командира разведки. Проза и Белов[80] предупредили бывшего челябинского кузнеца, что наступающих могут встретить засады у рощи и городского кладбища, и Степан Сергеевич послал туда разъезды. Но оказалось, что белые уже убрались, и батальоны беспрепятственно пошли к станции.

Сейчас главное заключалось именно в этом: заблокировать «железку», по которой надеялся укатить на восток разбитый Колчак.

Это, впрочем, было ясно всем и, прежде всего, рабочим «Столля», мастерских, Копейска.

Сдержав на одну минуту коня, Вострецов вслушался в утренние звуки города. На юге, сначала нестройно, затем все дружнее и гуще загремели выстрелы, слышался визг гранат, раздавались тревожные свистки паровозов.

Степан Сергеевич удовлетворенно покачал головой: станция и завод «Столля» начали восстание.

Еще выстрелы слышались на Александровской площади[81], там тоже шла, надо полагать, сильная схватка.

Вострецов вывел волжцев за рощу, оставил здесь заслон и, приказав комбату-3 Федорову поспешать к нефтяным и оружейным складам и депо, остальные роты повел на станцию.

Однако он не стал торопиться, а увлек бойцов на боковые, хорошо ему знакомые улочки и, со странным чувством радости и тревоги, утвердился в голове боевого порядка. Близ «Столля» спешился, жестом подозвал командира конной разведки Гришку Кувайцева, сказал, похлопывая себя плеткой по сапогам:

— Не торопясь — на станцию! Освети мне ее, Григорий Иваныч!

— Не торопясь? — удивился Кувайцев.

— Не торопясь, — подтвердил комполка. — А что медлить и топтаться не надо, — сам знаешь.

— Все понял! — повеселев, крикнул комвзвода и взлетел в седло. — Не изволь сомневаться, Степан Сергеевич!

Здесь, в батальоне, шедшем на станцию вместе с Вострецовым, были комиссар полка Николай Великосельцев и помкомполка Михаил Рашке. Вострецов покосился на боевых товарищей, на рябоватой физиономии бывшего челябинского кузнеца возникла хитрая усмешка, и он крикнул вдогон разведке:

— Стой, Кувайцев! Назад!

Недовольный разведчик, круто повернув коня, осадил его перед начальством.

— Ну, что еще, Степан Сергеевич?

Подавая рукой знак, чтоб задержался, Вострецов сказал Великосельцеву:

— Просьба у меня к тебе, комиссар. Вели говорить.

На вид добродушный, но твердый, как железо, Николай Николаевич Великосельцев уже достаточно хорошо изучил Вострецова. Он усмехнулся, проворчал:

— Говори, Степан Сергеевич.

— А просьба такая: покомандуйте тут с моим помощником, а я погуляю, душу отведу. Все ж я, хоть и маленько, а челябинский пролетарий!

Комиссар покачал головой, полюбопытствовал:

— А ежели я возражать стану, все одно отправишься?

— Все одно.

— Тогда валяй! Тебя ведь не сдержать, как борзую в виду близкого зайца!

Помолчал, сказал суховато:

— А знамя я тут оставлю. Сам понимать должен.

— Добро, — согласился Вострецов и крикнул знаменщику: — Расчехли, чтоб видела Челяба, кто идет!

Знаменосец и два его адъютанта развернули полотнище, и на его кроваво-красном поле загорелись под первыми лучами солнца золотые слова и цифры:

«РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПОЛКЪ 242 ВОЛЖСКИЙ. МОСКВА. ЗАМОСКВОРЕЦКИЙ РАЙОНЪ».

В полку, кроме москвичей, были и питерцы, и симбирцы, но так уж получилось, что знаменем части стал стяг 2-го Московского полка.

Полюбовавшись флагом, Степан Сергеевич прыгнул в седло, и тотчас конники во главе с «Трубкой» поскакали к станции. Впереди и на флангах зорко неслись разъезды.

Близ водокачки жидкими залпами стрельнула по ним белая застава, и Степан Сергеевич первый вырвал шашку из ножен. В другое время он укорил бы разведку, что ввязывается в неположенный ей бой, но тут полагал — иного пути нет и можно потешить душу смертной веселой гульбой!

Взвод иссек белых клинками и снова рысью пошел к станции. Оборачиваясь на ходу, чтоб определить, велики ли свои потери, Вострецов увидел, что его догоняют пулеметные тачанки. Это, конечно, Рашке, беспокоясь за «Трубку», подкреплял его огневыми средствами.

Отряд влетел на станцию, «максимы» стащили на землю, и пулеметчики тотчас легли за броневые щиты.

На путях и платформах бушевал переполох. Бежали бог весть куда обезумевшие офицеры, свистели и толклись на рельсах паровозы, плакали и кричали в теплушках офицерские жены, оставленные мужьями, пытались наводить порядок военные и гражданские власти, бессмысленно палили из винтовок казаки охраны, то тут, то там темнели убитые.

Гром хорошо различимого боя слышался лишь близ вагонного депо, где подполье Якова Рослова в упор сокрушало белых.

В какую-то минуту звук боя сгустился, почти спрессовался в сплошной гул, и Вострецов увидел, как навстречу Рослову несутся каппелевцы и казаки.

Один из георгиевских кавалеров, не останавливаясь, швырнул гранату в пулеметчика волжцев. Раздался взрыв, и красноармеец мгновенно умер. И тотчас, будто это был сигнал для эшелонов, задергались вагоны и пошли по стрелочным улицам. Степан Сергеевич упал у «максима» и подтянул к себе пулемет. В ту же секунду уцепился за его рукоятки и, резко повернув ствол, поймал в прицел паровоз головного состава, вдавил оба больших пальца в гашетку, так что побелели запястья, и длинная очередь свинца слева направо и справа налево прожгла локомотив. Машина мгновенно окуталась паром, будто испустила дух, дернулась и замерла.