Картахена - Лена Элтанг

Он хорошо помнил этот день в Катандзаро. Они пришли посмотреть на мост Сулла-Фьюмарелла и долго там стояли задрав головы, когда Паола вдруг сказала, что не мылась тысячу лет и больше так не выдержит. Они сели под мостом на землю, высыпали все свои деньги на подол ее зеленого платья и убедились, что могут наскрести на придорожную корчму с комнатой на ночь.

Сидя в крошечной ванной, он наслаждался горячей водой и вычесывал песок из волос: тогда у него была соловая грива, жесткая от плетения дредов. В январе они с Баламом на спор заплели себе дреды у маленькой азиатки, сидевшей на углу Ченсел-лейн; математик не выдержал первым, через неделю разодрал свалявшиеся космы и проиграл другу двенадцатидюймовый винил с Voodoo People.

Странно стоять здесь и думать о них обоих, как будто о живых. Но разве не могло случиться чуда – пожара не было, дети не крали ключа, часовня стояла нараспашку, а его женщина просто вышла оттуда, огляделась и пошла в сторону моря.

– Паола?

– Это вы? – Она сделала несколько шагов назад. – Вы меня с кем-то путаете.

К знакомой волне запахов примешалось что-то постороннее, металлическое, так пахнет тяжелое предчувствие или страх.

– Паола? – Маркус схватил ее за руку и сразу отпустил, успев почувствовать ее неожиданную силу. – Извините, просто вы очень похожи на другую девушку. Которую я знал здесь, в Италии. В какой-то момент я был уверен, что это она и есть.

– А где эта девушка теперь? – Почтальонша успокоилась и направилась к зашторенному окну. Зеленый балахон подметал землю, хлопковое полотно было тонким, шершавым, он помнил его на ощупь. В ту весну у его женщины было два любимых платья: это и еще одно, сине-белое, похожее на дайверский флаг.

– Ей теперь было бы за сорок. Она была из Трапани. Училась на реставратора.

– Да она уже старая, эта ваша Паола. – Почтальонша подняла жалюзи, забралась на подоконник и принялась теребить свои бусы. – Вы чем-то расстроены? Теперь мы уже не пойдем обедать?

– Конечно пойдем. Прошу прощения.

Он хотел подать ей руку, но пальцы свело знакомой судорогой. Надо успокоиться и переждать, все разомкнётся само собой. Стараясь ровно дышать, он стоял неподвижно, спрятав побелевшие кулаки за спину. Почтовая девушка сидела, подогнув под себя ногу, и смотрела на него безо всякого сочувствия.

– Может, хотите стакан воды?

– Спасибо. Я бы выпил воды, если можно, не слишком холодной. – Он говорил торопливо, радуясь тому, что морок развеялся. Теперь, когда солнечный свет проникал в комнату, он видел, что эта женщина напоминала ту, другую, только прической, одеждой и запахом. Впрочем, в запахе он был уже не уверен.

– Ну ладно, пойдемте ко мне. – Почтальонша слезла с подоконника. – Минеральная вода у меня наверху. Здесь только ржавая, из-под крана. Ее у нас никто не пьет.

* * *

В комнате было душно и темно, ставни-персианы нарезали дневной свет вьющейся апельсиновой кожурой. Комната над конторой оказалась крошечной, будто бонбоньерка, затянутая старушечьим атласом, он уже знал, что до Виви здесь жила пожилая синьора, не умевшая обращаться с компьютером и сделавшая из траянской почты посмешище. Однако в деревне ее любили, и место освободилось, только когда старуха окончательно выжила из ума. Виви оно досталось несколько лет назад. Никакой другой работы она и не хотела. Так она сказала.

В любви она показалась ему сонной и немного створоженной. Куда делся тот пыл, с которым она тащила его в свои покои, вверх по скрипучей лестнице, потом по темному коридору, где в воздухе плясали золотые пылинки, и, наконец, к здоровенной дубовой кровати, занимавшей половину комнаты. Глядя, как она раздевается, он подумал, что должен быть польщен ее маленьким спектаклем, но чувствует себя обманутым еще до того, как подняли занавес.

Как он мог не узнать этот голос? Запах Паолы сделал из него виноватого безумца. Сколько раз он видел этот маленький яблочный подбородок, когда заходил в библиотеку. Это твердое лицо, с выгоревшими начисто бровями, запекшимся ртом и скулами в темных пигментных пятнышках. Видел, но не замечал.

Не стоило, право, так стараться, он пошел бы с ней наверх, даже не заглянув ей в лицо. За шесть дней одиночество и дождь размыли в нем разум, а местное вино завершило дело. Эти шесть бесполезных дней качались в нем, как море во внутреннем ухе, когда сойдешь с корабля на сушу после долгой болтанки. Его способность собирать слова в предложения размокла и отяжелела, как забытое белье под дождем. Пора уезжать, подумал он и повернул голову на подушке:

– Ты ведь читала мою книгу?

Виви промолчала, скосив на него глаза, перепачканные сурьмой. Еще бы не читала, подумал Маркус, откуда бы у тебя взялось это зеленое платье, которое валяется теперь на полу? И коса, утыканная шпильками, будто пояс Паскаля гвоздями.

– Распечатала чужую посылку?

– Распечатала. Увидела знакомое имя и не удержалась. Петры все равно не было в деревне, а ее мать не забирает почту из ящика. Сколько ни клади туда счетов или уведомлений, так и будет стоять до приезда дочери.

Девушка лежала плоско, будто лист рисовой бумаги, отбросив простыни, между ног у нее было гладко, словно у куклы, ни шерстинки, но Маркус не мог бы сказать, что это его отвращает. В полумраке ее кожа сияла, будто внутренность бело-розовой раковины. По сравнению с Виргинией она была отменно хороша.

– Сказать по правде, мне нравится, что ты взяла книгу без спросу. В доме Понте она все равно никому не понадобилась. А почему ты положила ее обратно?

– Просто вернула. Кому теперь нужны бумажные книги? Лучше расскажи, как ты меня узнал. – Она все еще не отводила глаз, и он смог их хорошенько разглядеть. Глаза были яркими, будто пляжный камушек, брошенный в воду, в них мерцали кварцевые вкрапления и проступала зеленая слюда.

– Ты показала мне Паолу, и стало ясно, что ты читала роман. При этом ты была уверена, что автор романа именно я, ведь ты старалась для автора, верно? На моих документах, оставленных в полиции, стоит другое имя. Из этого следует, что мы виделись раньше, в «Бриатико». И еще веснушки.

– Я и тогда знала, что ты не англичанин. У тебя ужасный славянский акцент.

– Ладно, я не англичанин. Иногда я сам не знаю, кто я.

– Понимаю. А чем ты занимаешься в Траяно?

– Делаю вид, что пишу роман. – Голый Маркус сел в кровати по-турецки. – А на самом деле плыву в решете. Пытаюсь найти синерукого джамбля. Честно говоря, я приехал с другой целью, но теперь моя голова занята только этим. Я наконец раздобыл его текст, уже прочел пару страниц и буду читать дальше – наверное, всю ночь, до утра.

– Синерукий джамбль? А кто он такой? – Ее глаза следили за вращением лопастей вентилятора, деревянного старья, подвешенного здесь, должно быть, во времена Королевства Обеих Сицилии.

– Просто блогер.

– И что ты станешь делать, когда найдешь его?

– Понятия не имею. Хочу посмотреть на него, и все. Надо бы ей сказать, что сурьма размазалась, думал Маркус, она слишком много красится. Не хочет быть похожей на себя прежнюю? Это ей удается, надо заметить. Хмурая библиотекарша начисто стерлась из моей памяти. Она была не из тех женщин, что оставляют свое лицо на сетчатке твоего глаза, будто оттиск на восковой дощечке.

– Джамбли водятся повсюду, – сказал он, выбираясь из постели и подходя к умывальнику, спрятанному за ширмой, – только их трудно разглядеть. Или наоборот: их до смешного легко заметить, только их нигде не бывает. Это новая порода людей, именно порода, а не поколение. Их всегда принимают за кого-то другого, и это их вполне устраивает.

– Меня бы тоже устроило. – Она зевнула и потянулась. – Полотенце слева от тебя, синее.

– Все, что я знаю об этом человеке, это сетевой ник и несколько биографических крошек. Завтра посмотрим, куда эти хлебные крошки меня приведут.

– Крошки, ники. Детский лепет какой-то.

– Ты права. – Он плеснул себе в лицо холодной водой, растерся полотенцем и повесил его на ширму. – Дети бывают отвратительно жестоки, и джамбли тоже. Но их жестокость имеет разное происхождение. Во втором случае она происходит от сытой сердечной вялости и лютой душевной прохлады. Если верить джамблю, записки которого я буду читать этой ночью, то люди не погибают, они просто исчезают, softly and suddenly… как это по-итальянски?

– Тишайше и вдруг.

– Вот именно. Слушай, мне пора. Если хочешь, утром можем позавтракать в «Колонне».

– Не хочу.

– Peccato! Я мог бы рассказать тебе, как далеко сумел продвинуться в поисках. – Он быстро натянул джинсы и майку. – Я намерен вычислить некоторые пересечения, для этого мне понадобятся карта, календарь и телефонный справочник. Одним словом, место, время и образ действия. Три классических единства Аристотеля как инструмент охоты на джамбля. Я еще не придумал, как назвать этот новый тип homo scribens.