Картахена - Лена Элтанг

Корпус катера был не таким уж старым, но проржавел от форштевня до кормовых переборок, а днище было залито бетоном – наверное, хозяин надеялся избавиться от течи. Ходовая рубка когда-то была выкрашена в белый цвет, но теперь от белой краски остались только хлопья, похожие на ободранную эвкалиптовую кору, а защелки дверей были начисто срезаны. Ближе к корме Пеникелла сколотил что-то вроде беседки из дубовых досок, со скамейкой внутри. Она напомнила мне беседку для исповедей в церкви Святой Катерины: они стояли там вдоль стены, двойные дубовые шкафчики с плетеными окнами, на одном из отделений написано духовник, confessore, а второе – без таблички, для прихожан.

Однажды, много лет назад, мы с братом спрятались в такую беседку и сидели там в душной темноте в надежде, что кто-то придет, сядет во втором отделении и признается нам во всех своих грехах. Скамейка была узкой, и Бри посадил меня к себе на колени, я чувствовала его дыхание на затылке каждый раз, когда нам казалось, что ручка двери поворачивается, мы оба переставали дышать, как будто под водой. Сидеть там было весело, хотя к нам так никто и не пришел. Через полчаса отец Эулалио вытащил нас оттуда и хотел было надрать брату уши, но потом вздохнул и отпустил нас без наказания, уж не знаю почему.

По левому борту тянулись шесть мелких иллюминаторов, наглухо заваренных, вдоль борта свисали автомобильные покрышки на веревках, за одну такую я ухватилась, когда подтягивалась к поручням, но она оказалась скользкой, вывернулась из рук, и я чуть не рухнула в воду. Забравшись на палубу, я села на свернутый буксирный канат, достала принесенную в подарок бутылку, открыла, отхлебнула из горлышка, привалилась к борту и закрыла глаза.

Я очень устала. С тех пор как я поняла, кого держат над крестильной чашей на фотографии, присланной мне братом, я жила в облаке копоти, в самой его середине. Отвращение душило меня, хотя разум сопротивлялся, а тело негодовало. Садовник, человек, на плече у которого я проснулась несколько недель назад, вот кто лежит там на руках деревенского падре. Садовник, пропавший внук Стефании. Выходит, старуха крестила его, потом растила какое-то время, а потом, наигравшись, отправила с глаз долой, вместе с матерью. И наигралась она довольно быстро, года за два-три, наверное. Иначе как объяснить, что в деревне этого ребенка никто не видел?

А потом из него получился Фиддл. Сын англичанки, работавшей в доме, и Ли Сопры, которому тогда было, наверное, лет двадцать. Фиддл, которого несправедливо лишили наследства, так же как его отца. Фиддл, который мог знать про марку с самого детства.

Зачем капитану нужен был сообщник? Если он знал, что марка у хозяина отеля, то план А мог быть довольно простым. Но марка выпрыгнула из рук и принялась перемещаться по своим и чужим клеткам, как обезумевший ферзь на шахматном поле. Ли Сопре пришлось остаться в богадельне, чтобы довести дело до конца. Ему понадобился партнер. Я ходила по следам убийцы, выслеживала его на дальних прогулках, собирала улики, записывала подозрения. И все это время я любовалась его сыном – таким же смуглым, статным и невысоким, как его отец.

Неделю назад, обнаружив блог Садовника, я хотела сразу ехать к комиссару, ведь, если убийца еще не выехал из страны, его можно было объявить в розыск и арестовать. Привезти в железной клетке и сжечь живьем на рыночной площади. Ярость заставила меня выбежать из библиотеки, не закрыв страницу с блогом, но, оказавшись на лестнице, я спохватилась, вернулась, выключила компьютер и пошла к себе в комнату, спрятав распечатку под халат. Потом я читала эти страницы в своей комнате, сначала быстро, цепляя только самые острые моменты, потом еще раз, спокойнее, а потом – когда Пулия заснула – в третий раз, с фонариком.

Он писал так же неровно, нервно и завораживающе, как говорил.

Нет, лучше, чем говорил: его английский на письме выглядел куда проще и убедительнее, чем его осторожный книжный итальянский. Но какой смысл писать про убийства в сетевом дневнике, к чему этот риск, постоянная возможность разоблачения? Так он понимает свою правоту и свободу? Ладно, блог под паролем, не всякий сможет открыть, но вот я же открыла! Допустим, надо точно знать, что ищешь, чтобы наткнуться на flautista_libico, но вот я же наткнулась! Может быть, он хотел, чтобы его поймали. Хотел быть наказанным.

Остаток ночи я пролежала, глядя в потолок и пытаясь собрать свои мысли, в висках у меня билась тяжелая красная вода. Я старалась только думать и ничего не чувствовать, моя душа как будто оцепенела, она на глазах покрывалась смолой, будто покорное насекомое. Но сначала нужно было все осознать, а потом разбираться с жизнью души. К тому же, несмотря на ясные факты, что-то не клеилось, не строилось, не поддавалось разумению. Слишком много странных вещей поднялось на поверхность этой истории. Всплыло животом кверху, будто мертвые сизые рыбины.

В записях убийцы говорилось только об одном выстреле – в хозяина отеля. В ночь убийства брата – первого марта – Садовника вообще не было в «Бриатико». Он ездил в детский санаторий на гостиничной машине, вместе с библиотекаршей, значит, у нас есть свидетель и алиби. Дальше начинается странное: описав в подробностях свою неудачную попытку утопить капитана, он ничего не сказал про удачную. То есть ни словом не упомянул. Как и о том, что они были подельниками. Сцена в хамаме выглядит как разговор двух людей, едва знающих друг друга по имени. Что ж, небольшая неувязка не означает, что гипотезой можно пренебречь, сказал бы наш преподаватель криминалистики.

И еще одна странность, о которой я здесь уже писала: зачем он вообще столкнул капитана в воду? Ведь ему нужна была марка, и она могла оказаться у жертвы с собой, скажем, в кармане рубашки, как когда-то у хозяина гостиницы. И вместе с ним ушла бы на дно. Во имя чего рисковать добычей? Марку ведь можно отобрать или украсть.

Шелуха, вздор. У него могла быть другая причина для убийства, такая дикая, что мне и в голову не приходит. Может быть, у них было что-то в прошлом. Прошлое – самая мучительная причина для ссор, избыть ее невозможно, как невозможно избыть содеянное зло. Ясно, что вода, превращенная в кровь, уже не станет водой, но можно – можно! – отвернуться и не пить.

* * *

– Вот отсюда я его и увидел, – сказали у меня за спиной, я вздрогнула, обернулась, и полуденное солнце брызнуло мне в глаза. Это значило, что я провела на борту не меньше двух часов, заснула прямо на рундуке, разомлев от жары и вина. Кто-то забрался на катер ловко и бесшумно и, может быть, смотрел на меня, спящую.

Прикрыв глаза рукой, я различила хозяина лодки: он стоял на корме, разглядывая мою бутылку на свет. Похоже, цвет вина его удовлетворил, потому что он кивнул, отхлебнул из горлышка, сбросил сандалии и сел со мной рядом.

– Кого увидели? – Я подвинулась, принимая протянутую мне бутылку.

– Убийцу. Он шел от рощи к набережной, брел, волоча за собой что-то тяжелое. Мне даже в голову не пришло, что он тащит человека, а не мешок с рыбой, украденный с чьей-то палубы. В ту ночь я проснулся от холода, вылез на палубу за углем для печки, услышал шум и стал светить в темноту фонарем.

– Вы его узнали?

– Нет! Я был таким глупцом, что вернулся в каюту и лег спать. Я мог бы спросить себя, если бы в голове у меня не шумело после двух бутылок красного: зачем вору мешок оставленной на ночь рыбы? Она ничего не стоит, наутро ее продадут вчетверо дешевле, а то и просто раздадут. Ты же знаешь, сколько народу кормится от рыбацких щедрот.

– Вам не следует себя винить, – сказала я, но он меня не слышал.

– Догадайся я выйти на берег и заглянуть в здание рынка, я мог бы обнаружить Бри в корыте с солью, еще живого. Думаю, убийца положил его туда, чтобы имитировать казнь. Ты ведь знаешь, что у сицилийцев на мертвое тело бросают горсть соли. Это значит, что благородный человек не стерпел обиды и отомстил!

Услышав последнюю фразу, я вспомнила, как, приехав ко мне в Кассино, брат со смехом рассказывал, как старик показал ему замызганную карту мира, висевшую в крохотной каюте. Эту карту подарил ему отец, когда Пеникелле было лет десять, наверное. Повесив карту, отец гордо указал на маленький островок в архипелаге, над которым стояла надпись: земля Меркуцио. Это твоя земля, сказал он, а раз у тебя есть своя земля, ты должен расти благородным человеком, как и положено землевладельцу.

После смерти отца Пеникелла продал дом и поселился на лодке, мебель он оставил покупателю и забрал только посуду, постель и карту мира. Снимая карту со стены, он посмотрел потертую бумагу на свет и заметил, что островок – это точка, нанесенная перышком, а название аккуратно подписано чернилами. Вот тебе и земля Меркуцио, сказал брат, закончив историю. Но каков был его отец! Хотел бы я иметь такого отца.

– Я виноват не только в этом, девочка. – Старик допил остатки вина и сунул бутылку в пустую нишу для компаса. – Мне следовало отговорить его от опасной затеи, когда он пришел ко мне на лодку в середине февраля. Но он не стал меня слушать. Ему казалось, что судьба посылает ему возможность, которой грех не воспользоваться.