Голос из глубин - Любовь Руднева

В этот же день Андрей с интересом беседовал с английским генетиком Дарлингтоном, тот в годы молодости встречался с Николаем Вавиловым и признался теперь:

— Глядя на Конрада, упорно вспоминаю, казалось бы, внешне никак не схожего с ним моего учителя, русского генетика, агронома, географа. Но их обаяние, неутомимость, страсть к правде, размах личности, нетерпимость к воинственному невежеству оправдывают эту ассоциацию. — И не без юмора добавил: — Вы обратили внимание, хотя все мы убелены сединами, но сильно смахиваем на детей века акселерации — каждый из нас вымахал в высоту под стать молодым ученикам.

И правда, красивое лицо семидесятилетнего Дарлингтона, его высокая изящная фигура, особенно когда вел он беседу с японскими коллегами в конференц-зале, навела Андрея на мысль, что по какой-то случайности за круглым столом собрались, как смешно по-русски выразился Конрад, даже и по своим габаритам «недюжинные ребята». Но себя-то Андрей ощущал среди гостей угловатым, неуклюжим.

Меж тем собеседования продолжались, и его особенно привлекло на этот раз выступление конструктора и испытателя батискафов — Жака Пиккара. В перерыве Пиккар сказал Андрею, что хотел бы вступить с советскими учеными в практические контакты — у него родилась мысль о совместной постройке подводного исследовательского судна специально для работ на дне океана.

Вместе с Конрадом бродил Андрей под вечер в Ботаническом саду Токио, но лишь позднее они вышли на прогулку, о которой условились накануне.

Андрей признался: какого угодно оборота он ждал от встречи с этологом, но только не возвращения в сороковые годы и не их исповедального разговора.

Во второй вечер Конрад начал свой рассказ с восклицания:

— Тут случай свел меня с «душа человеком», — он радовался, как ребенок, если память подсказывала ему еще одно словечко-определение на русском языке. — Отправили меня, выправив документы и вручив их конвоиру, в Армению, в лагерь, расположенный неподалеку от озера Севан. Ехали долго, как говорил мой конвоир Петр, «маетно».

Конрад лукаво усмехнулся: мол, пробросил еще одно словцо. Он и Андрей присели на скамейку у водоема, устроенного позади отеля. В нем плавали цветы лотоса.

— Путь наш оказался кружным, и попали мы в город Баку. А тут Петра, — а он, как говорил мне откровенно, «по тайности», жалел меня, — свалила тяжелая малярия. Вы можете спросить: «Как такое он с вами говорил, когда конечно же не знал немецкого языка, или еще какого, кроме русского?» Но не забывайте, — Конрад радостно рассмеялся, — я же понимаю язык жестов, возгласов, да и попривык на слух к русской речи. Изъяснялся-то слабовато, но зато улавливал смысл его слов. Я и поставил ему диагноз, лечил его, он сильно страдал от высокой температуры, головной боли и был на редкость терпеливым парнем. У меня ж оказались с собою сушеные травки, мною же собранные на Севере. Петр, подучив меня, я затвердил несколько фраз по-русски, пояснил, как найти продсклад, чтобы мне «чин чинарем» отовариться. — Конрад откровенно подмигнул Шерохову, произнеся «шин шинарем» не без некоторого шика.

— И тут произошел памятный мне до малейшего штришка инцидент, когда я и взаправду «струхнул», — опять промелькнуло русское словцо из обихода Петра — Конрадова благодетеля, или его дружков. — «Струхнул» я крепко. Представьте, в вовсе незнакомом мне городе Баку вышел я к фонтану. Присел. Разморило. Смотрел, подустав, на азербайджанцев; выразительны были их жесты, мимика, мне казалось: я догадываюсь, о чем они толкуют. Но среди толчеи почему-то никто не обратил внимания, что к фонтану приткнулся некий тип в обшарпанном мундире мышиного цвета. Пожалуй, будь то в России, я бы скорее привлек к себе ненужный, даже опасный интерес.

Мне же очень хотелось умыться и сбрить густую свою бороду. И тут-то я увидел на противоположной стороне у фонтана весьма живописную фигуру солдата-инвалида, тоже обросшего, как и я, только густой смоляной бородой. И он-то впился в меня взглядом, будто и не моргал, как филин. Потом, опираясь на оба костыля, он подтянулся вверх, одна нога у него была ампутирована по колено, и снова будто с петушиного лёта взглянул на меня, вытянув шею вперед. А я в тот момент решил: эх, была не была, — Конрад пробросил и эти два слова по-русски, — дай, пока меня не схватил он за грудки, помоюсь хоть всласть, да еще с мыльцем. Мыло я уже вытащил из брючного кармана.

Андрей обратил внимание, как, рассказывая о своих приключениях в России, собеседник его обрел вовсе иную интонацию и обороты, чем те, какими пользовался в разговоре о науке.

— Если бы еще я смог каким-либо чудом побриться, меж тем думал я, предвидя скорый конец своей относительной свободе в этом дальнем азийском краю. Если бы! Кажется, ничего заманчивее в том моменте пронзительной тревоги я не мог и придумать. Ага, тут же поймал я себя на привычной реакции друзей моих — пернатых. Случаются и у них такие вот сбои: чуя опасность, некоторые птицы непроизвольно начинают чистить свои перышки. Так вроде б и я хотел охорашиваться. И тут, — Конрад показал рукой на маленький водоем, — оттуда, с противоположного «берега» фонтанного бассейна, раздался призыв: «Эй, эй, ты!»

Только-только я, презрев опасность, наклонился было над зеркалом воды, у кромки фонтана она была спокойной, увидел отражение свое, чучельное, обросшую чуть ли не до глаз физиономию, — и вдруг эдакий окрик.

Ну, все! Финита ла комедиа. Ни за грош пропаду. Этот парень, так сильно изувеченный, наверняка разглядев мой, правда, и потерявший всякий определенный цвет, но все же пусть и бывший мундир бывшего мышиного цвета, ринется на меня. И ему еще поможет толпа таких же темпераментных обитателей далекого от моей родины города.

Но едва, ополоснув свое лицо, поднял голову, с трудом оторвавшись от воды, я, взглянув, увидал восхищенную улыбку на смуглом, заросшем лице своего мнимого противника. Я обомлел. Солдат прислонил один свой костыль к каменному низенькому парапету фонтана и, чуть запрокинув голову, хохотал, захлебываясь, а свободной рукой тянулся ко мне, и в ней я увидел бритву и обломок зеркальца.

Отсмеявшись, он закричал в восторге:

«Твое мыло — моя бритва!»

И еще что-то, всего я и не разобрал. Но понял: как и я, давно мечтал он побриться. Только не было у него вожделенного кусочка мыла. У меня же не оказалось бритвы. Мой конвоир Петр сменял свою на шматок сала еще в середине нашего долгого пути и мне отрезал от него кусочек, когда мы только добирались до Баку.

Я не сразу и нашелся. От волнения забыл даже выкрикнуть в ответ: «Да-да! Давай-давай!»

Конрад произнес эти слова так уморительно, что Андрей невольно рассмеялся.

— Я увидел, как по его физиономии будто пробежали тени, проступило недоумение. Кажется, он заподозрил меня в том, что я ретируюсь. Но наоборот, опомнясь, яростно кричал я: «Да, да! Давай!» — и мой акцент в великой азербайджанской стороне даже не вселил никакого подозрения.

Кажется, никто на нас и не обратил особого внимания. Все кругом перекрикивались, энергично жестикулировали, ни одной душе не могло прийти на ум, чем могла быть чревата встреча, да и вся сцена, которая разыгрывалась перед ними.

А инвалид поднял свой костыль вверх, потрясал им, упирая другой в край фонтана. Он был чистосердечен, и я ринулся к нему, скуластому солдату с раскосыми глазами. Он продолжал, когда я подошел к нему, неотрывно смотреть, как зачарованный, на кусочек мыла в моих руках, на эдакое сокровище военных времен.

И тут он, опираясь на костыли, заковылял навстречу мне и повторял:

«У тебя есть мыло, у меня бритва! Давай побреем друг друга!»

К счастью, свое наверняка тоже своеобразное произношение русских слов он подкреплял энергичными жестами. Подойдя вплотную, он даже похлопал меня одобрительно по щеке, назвал отцом. Слово «отец» я тогда уже хорошо знал. Что думал он? Я не мог о том догадаться. Может, что так я оборвался, выходя из окружения, и напялил изношенный, перештопанный немецкий мундир?

Мы примостились на краю фонтана, мой новый приятель сперва лопотал, довольный, и не намереваясь слушать меня. Обмакивал кисточку в воду, забрав в свое распоряжение маленький брусочек мыла. Он яростно взбивал, смочив кисточку, пену, восхищенно смотрел на нее и блаженствовал. Немного насытившись собственным восторгом, он старательно вымыл с мылом руки, лицо, у меня нашлась чистенькая тряпочка и для него. Он очень медленно вытирал лицо, как будто священнодействовал. Потом мы по очереди опять и опять макали мыло в воду. И я наконец щедро намылил его щеки, крепкие скулы и горло, а он смеялся, показывал пальцем, то касаясь своего лица, то моего, что у него-то борода меньше моей. Волосы у него росли по-особому вокруг рта, на подбородке, образуя естественные бакенбарды, поднимались к ушам. Я точно понял — приятель мой из азиатов.