До встречи на небесах - Леонид Сергеев

Как-то совершенно незнакомая ему женщина слишком разговорилась о литературе и мы начали на нее шикать (понятно, сами любим потрепаться), но Тарловский горячо подал голос:

— Продолжай! Ты мне нравишься!..

Но друзей слушает не так внимательно; бывает, начисто отключается и сидит, словно пришибленный. В этом и сам признавался мне:

— Многие обижаются, когда говорят мне что-то, а я думаю о своем… Некоторые злятся — «ты чего не слушаешь?». А я с детства такой. Я неглупый и чуткий, но вот… такой.

Да, вот такой он, красавчик, витающий в облаках! И видит себя со стороны и мучается от своих странностей. Честное слово, иногда он напоминает лунатика, который случайно оказался среди нас и никак не очухается от своих красочных снов. Шульжик в компании то и дело его одергивает:

— Марк, не спи!

И он сразу встрепенется, нахохлится:

— Да перестань! Не болтай ерунду! Я все слышу.

По правде говоря, не все. Например, в компании ему что-то говоришь — он, вроде, слушает, но краем уха улавливает разговоры соседей, кивает в такт их слов, а то и выдает неожиданный смешок, а тебе отвечает невпопад. Приходько ему говорил:

— Насколько ты внешне спокойный (на самом деле вялый), настолько внутренне нервный.

Недавно сидим в нижнем буфете: Шульжик с женой Верой, Тарловский, я и наш приятель композитор из Новосибирска Вадим Орловецкий (персонаж с немалым самомнением, обладатель роскошной шевелюры). Теперь обычно собираемся в облегченном составе — без Кушака и Яхнина — тем, деловым, не до бесцельных встреч; изредка к нам присоединяется Мезинов — у того тоже дела, свидания, да собаки, и живет за городом; еще реже заглядывает в ЦДЛ Мазнин — он, как я уже говорил, не хочет заводиться, теребить душу, хотя и ссылается на изношенные органы — как будто мы здоровеем день ото дня). Так вот, Шульжик, выдав пару неотесанных анекдотов про «голубых», начал болтать о наших девицах, с которыми мы крутили когда-то, потом вильнул в сторону:

— Все в прошлом, все в прошлом. Из нас уже надо делать фарш.

— Ничего не в прошлом, — усмехнулась Вера. — Ты и сейчас волочишься за девками.

— Давайте сыграю вам свое последнее, — во время объявил Орловецкий и направился к пианино.

— Эх, — вздохнул Шульжик, — завидую тем, кто может вот так подойти к инструменту и что-то сыграть. И завидую знающим иностранный язык.

— А я тем, кто много путешествует, — сказал я, имея в виду чету Шульжиков.

Тарловский промолчал, но я догадался — он завидует молодым, ведь частенько мне говорит:

— Эх, было бы нам сейчас на тридцать, ну хотя бы на двадцать лет меньше!.. — и дальше вспоминает нашу молодость; потом размышляет, что неплохо бы все начать заново, но не повторяться, а по другому прожить эти «тридцать или, хотя бы, двадцать лет». (Понятно, в такие моменты мечты уносят нас на небо).

Необходимо сказать несколько слов о квартирантке Тарловского Оксане. Наш герой знал ее еще девчонкой (она была дочерью подруги его матери), приехала из кубанской станицы поступать в институт и завоевывать столицу (внешне она очень даже привлекательна); остановилась у «дяди Марка» на месяц, но задержалась на… десять лет.

Все друзья Тарловского были уверены — у них «полноценный секс», на самом деле у них сложились странные отношения и без всякого секса. С одной стороны Тарловский привязался к неприкаянной особе (за это время она закончила институт, но работала то официанткой, то продавщицей, сменила дюжину любовников, но так и не вышла замуж, и, разочаровавшись во всем, ударилась в религию — вначале ходила в церковь Христа, теперь — в Баптистскую церковь). С другой стороны, Тарловского раздражали легкомыслие и глупость этой провинциалки.

Без сомнения, в первые годы Оксана сыграла положительную роль в его жизни — ввела в круг молодежи, своей веселой взбалмошностью постоянно тормошила нашего отшельника и в конечном счете сделала из него почти семейного мужчину (полудруга, полуотца, полунаставника), и была не прочь стать полноценной сожительницей, но Тарловский, вольная пташка, на это не пошел — понятно, он мечтал о другой женщине. Но позднее, когда Оксана обманулась во всех своих ожиданиях и жила в столице по привычке, ограниченно и бесцельно (подрабатывала нянча ребенка подруги), когда ее вера в Бога приняла нездоровые формы (она не носила джинсы, не смотрела телевизор, только зубрила библию и молилась — совсем, бедняга, свихнулась), да еще всячески пыталась в это вовлечь нашего друга (только этого ему еще не хватало!) — понятно, такая квартирантка обедняла жизнь Тарловского и, главное, ущемляла его свободу — он не мог пригласить к себе женщину (когда жил один, тоже не приглашал, но хотя бы имел эту возможность и надеялся, что встретит идеальную женщину и пригласит).

В то время, когда Оксана уезжала погостить к матери, наш герой скучал по ней (в такие дни его нельзя было оторвать от тахты и телевизора), бывало расхандрится так, что заболевал. Ну, в общем, была занимательная ситуация и еще одна причина душевных мук моего чокнутого дружка. Все шло к тому, что именно с Оксаной он и закончит свои последние драгоценные годы, но разумеется, это было бы лучше, чем их заканчивать в одиночестве.

Как только эта Оксана появилась у Тарловского, некоторые его дружки стали ее беззастенчиво кадрить — по телефону, в отсутствие главного героя (Ватагин, Булаев, Приходько) — хороши дружки! — другие (Кушак, Яхнин) встревожились — как бы она не облапошила «доверчивого простофилю Марка». Особенно бушевал Яхнин:

— …Марк, не хотел тебе говорить, но Оксана б… подзаборная. Гони эту штучку пока не поздно! Вот увидишь, она приведет к тебе какого-нибудь чеченца, родит от него, а тебя из квартиры вытурит! Учти, если это случится, я тебя к себе не пущу! (эта последняя фраза звучала особенно сильно).

Яхнин паниковал зря (позднее он, вроде, это понял). Оксана, ясно, не ахти какой подарочек, но она не подлая; у нее даже есть хорошие качества, но Тарловский достоин лучшей женщины — как, впрочем, и многие из моих дружков женатиков — все они жуткие типы, но их жены — вообще черт-те что, хотя внешне все смазливые бабенки. Короче, спустя десять лет, Оксана съехала от Тарловского — сняла комнату в другом районе, но только потому, что в один из ее отъездов к матери, он пустил других квартирантов — молодоженов из Средней Азии. Эти молодые люди замечательны во всех отношениях и для Тарловского они — настоящий подарок. С Оксаной наш друг остался в приятельских отношениях.

Тарловский может быть застенчиво-деликатным, когда дело касается его гонораров, может незаметно смахнуть слезу, если услышит хорошее печальное стихотворение (так случилось, когда пьяный поэт А. Шавкута с болью прочитал «Когда б ты знала…»), но главное — он, старый черт (хотя, слово «старый» к нему не очень подходит), чаще других бывает справедлив.

Я уже упомянул некоторые странности Тарловского, не мешает отметить еще пару-тройку его заскоков. В ЦДЛ он, как Цезарь, может одновременно есть, пить, слушать и говорить (иногда еще не проглотив, с набитым ртом), при этом замечает, кто вошел и вышел из зала, что твориться за другими столами, а то вдруг отключится от разговора, закатит глаза к потолку, и бормочет что-то свое. Помимо этого, поражают неотесанные поступки этого впечатлительного «вечного юноши». Много лет у него жил спокойный одноглазый кот Нельсон; когда не придешь, он нежился на тахте. Помню, как-то сказал Тарловскому:

— Когда смотрю на Нельсона, вспоминаю его тезку адмирала и его слова: «Я сделал все, что хотел сделать». А ведь мы с тобой никогда этого сказать не сможем. Слишком много времени потратили впустую.

— Я-то уж точно, — обреченно-уныло вздохнул мой друг. — Ты хотя бы жил интересно, а у меня вообще одна тоска.

Так вот, когда появилась Оксана, я заметил — Нельсон все чаще сиротливо сидит на балконе у ящиков (позднее Тарловский признался, что «Оксана в раздражении кидает в кота спичечные коробки»). Однажды мы с Тарловским поехали ко мне на участок; по пути я спрашиваю:

— Как Нельсон?

— Да он уже месяц как пропал, — спокойно, словно речь идет о картошке, говорит мой друг. — Наверно, где-нибудь умер. Он ведь старый был.

Вот так. И это притом, что мы созванивались чуть ли не ежедневно и он ничего об одноглазом дружке не говорил (и позднее никогда не вспоминал); оказалось, это для него незначительная утрата — подумаешь, какой-то кот! — не до него, голова-то забита бабами (такое отказываюсь понимать).

Недавно на похоронах Приходько сердобольный Мезинов подобрал промерзшего щенка (стоял мороз), засунул его за пазуху и подошел к нам с Тарловским.

— Марк, возьми до марта. Потом заберу его на дачу (повторяю, у Мезинова в квартире четыре собаки, а у меня две, и старый Дым парализован — приходиться носит его на руках).