«Охранка». Воспоминания руководителей охранных отделений. Том 1 - Александр Мартынов

На другой день я разговаривал с ротмистром Соттири, которого я знал лично по прежним случайным встречам. Соттири был однокашником по кавалерийскому училищу моего старшего брата.

Меня весьма интересовали вопросы, насколько сильна секретная агентура в Харьковском районном отделении, насколько эта агентура могла правильно и всесторонне осветить положение революционного подполья в Харькове и окрестном районе и, наконец, насколько сами руководители политического розыска в Харькове разбирались в политическом моменте и знали состояние подполья.

Из длительных разговоров с Соттири я понял, что секретная агентура имеется, но она некрупного значения и может освещать только случайные подпольные начинания. Как объяснение этого ротмистр привёл укрепившееся в харьковском розыскном аппарате мнение, что лучше иметь многочисленную мелкую агентуру, чем опасную крупную.

Такой взгляд на вещи мне был знаком. После провала Азефа, в конце 1908 года, поднялась ожесточённая критика всей розыскной системы и в особенности центральной, т. е. наиболее осведомлённой секретной агентуры. Критики требовали полной реформы этой системы. Критика вызвала некоторые колебания и в среде руководящих кругов нашего министерства. Наконец, нашлись и руководители розыска на местах, которые, по тем или иным соображениям, стали объявлять себя противниками старой системы, требовавшей наличия крупной агентуры, и доказывали возможность розыскной работы при помощи и содействии только мелкой, периферийной, не затрагивающей центральных партийных учреждений агентуры. Нечего и говорить, что в условиях наступившего революционного затишья того времени новая система, предъявлявшая руководителям политического розыска на местах сравнительно лёгкие требования, стала находить сторонников особенно в среде ловкачей.

В Харькове, так же как и в Саратове, в 1909 году произошло слияние функционировавшего до того отдельного охранного отделения с губернским жандармским управлением в виде Харьковского районного охранного отделения. Последним начальником этого отделения был Попов. Этот ловкий подполковник, из казаков, решил держаться новой системы, и потому, преемственно, и в Харьковском районном отделении подлинной осведомлённости не могло быть и не было!

Ясно было поэтому, что харьковская секретная агентура не могла осветить действительное положение революционного подполья и руководители местного розыска действовали вслепую. Для высших лиц администрации, как, например, губернатора или того же генерала Курлова, сосредоточившего в своих руках общее руководство охраной Высочайшего проезда и пребывания на юбилейных торжествах, они являлись советниками слабыми.

Поняв всё это, я вывел ещё одно заключение: если я останусь почему-либо в Харькове до времени Высочайшего проезда, я невольно могу принять участие в ответственности за благополучие проезда и пребывания Государя в районе. Но оставаться приходилось.

Я представился харьковскому губернатору Катериничу, который, будучи осведомлён о моём приезде в Харьков генералом Курловым, вызвал меня к себе. Губернатор, весьма представительный старик, выслушал изложенные выше мои соображения и сказал, что он ожидает проезда Курлова через Харьков не ранее двух-трёх недель. Мне предстояло отдыхать в Харькове. Я телеграфировал жене, вызвал её в Харьков, где мы вдвоём нежданно стали пользоваться случайным отдыхом. Если бы не удушливая жара, то наш отдых в Харькове был бы полным.

Прошло недели три, и наконец я узнал о дне и часе, когда на харьковский вокзал прибудет поезд с генералом Курловым. Подошёл поезд. На вокзале была вся местная администрация. Помню, как сквозь толпу на перрон промчалась целая вереница лакеев из буфета, тащившая завтрак в вагон, занимаемый Курловым.

В своих воспоминаниях, которые я нередко привожу, Курлов, нападая на своего врага М.И. Трусевича, вспоминает о пристрастии, с каким сенатор М.И. Трусевич вёл следствие о нём, Курлове, после выстрела Богрова. Вот что он пишет в связи с этим: «Трусевич тянул следствие полгода, и оно заняло у него целые томы. Он занялся, между прочим, самым серьёзным образом выяснением вопроса, ел ли я в Киеве икру и пил ли шампанское, причём оказалось, что я икры не ел и шампанского не пил»[146]. Не знаю, как в Киеве, но что касается Харькова, то я сам видел, что икру он ел и шампанское пил. Да и кто усумнится в этом, зная хоть немного Курлова?

Наконец генерал вызвал меня. Я доложил вкратце историю моего приезда в Харьков и бесцельность дальнейшего пребывания, так как времени до Высочайшего приезда оставалось немного, стараясь внушить генералу мысль о желательности моего скорейшего возвращения в Саратов. Генерал Курлов, в своей любимой позе глубоко усевшегося в покойное кресло сибарита, попыхивающего неизменной сигарой, невозмутимо выслушал мой доклад и благосклонно согласился на моё возвращение.

Какой характер разговора был с полковником Рыковским, я не знаю, но для последнего особых неприятностей не получилось. Очень возможно, если бы я сам не настаивал на возвращении в Саратов, а только ожидал дальнейших распоряжений, то я остался бы в Харькове ещё на некоторый срок, пробыл бы там всё время, положенное на торжества, и получил бы какую-нибудь награду.

Впрочем, 6 декабря того же года я получил орден св. Станислава 3-й степени, первый орден, полученный мной за всю службу, тот именно орден, от которого я ещё в 1904 году отказался в пользу предложенной тогда мне на выбор денежной награды!

Я был огорчён тогда мизерностью награды. Однако к Пасхе 1910 года я, вне очереди и «за отличие», получил чин подполковника. Штаб-офицерский чин в то довоенное время значил очень много, а я его получил тогда, когда мне было тридцать четыре года. Этим производством я «обскакивал» длинный ряд ротмистров, старше меня не только по годам, но и по ряду лет пребывания в чине ротмистра. Такие поседелые ротмистры, как, например, Бржезицкий, о котором я упоминал ранее, хотя и поздравляли меня, плохо скрывали своё раздражение. Это раздражение и затаённое недоброжелательство ко мне повели за собой скрытую, но ловко ведённую кампанию некоторых офицеров нашего управления, направленную к тому, чтобы разрушить установившиеся добрые отношения между полковником Семигановским и мной. Достичь этого, при всей ненормальности установленных свыше служебных взаимоотношений между нами, было нетрудно. Было много обидного для полковника Семигановского в этих взаимоотношениях, и как я ни старался постоянно подчёркивать моё подчинённое положение, но во всех мелочах нашего служебного распорядка постоянно выявлялось, что хозяин розыска — я. Затаённое недовольство Семигановского положением вылилось однажды совершенно неожиданно по совершенно мелкому поводу и повлекло за собой охлаждение в наших взаимоотношениях, лишив их простоты и непринуждённости.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});