Предчувствие: Антология «шестой волны» - Андрей Лазарчук

— Но почему?

— Он, — объяснил батя Иван, — врагу продался. Да не абы как, а по древнему ритуалу. Есть такой обычай… Когда империя погибала, от неё только и осталось, что ритуал поганый. А те, кому не надо, нос по ветру и гробницу, гады, раскрыли.

— Какую ещё гробницу?

— Вавилонскую, — вздохнул батя Иван. — Там много чего было. От одного Яхве сто тысяч книг… А от Кришны, от Шивы, от Сатанаила, в конце концов! От Арджуны, помню, книжка была — в синем переплёте, невидимой рукой писанная. Если по-санскритски умеешь, её, говорят, пятьсот лет можно читать. Так написано, что не оторвёшься.

— А при чём тут Яхве? — невпопад спросил Гера.

— Да ни при чём. Совершенно ни при чём… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Всё равно, конечно, больше нашей Галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.

— А я говорю, сука, налево пойдём! — донеслось с бывшего колхозного поля.

Одиночные выстрелы слились в непрерывную канонаду. Кричали отрывисто, непонятно и оттого особенно страшно:

— Брысь, цуцик!

— Левой гни!

— Дёргай, мать твою, когда просят!

— А я сказал: Апокалипсис — это пиздец, только по-жидовски!

Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжёлые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.

Бабы-тигры.

Бабы-торпеды.

Бабы-утекай-не-догонишь.

Бабы-гонщицы-из-русских-селений…

— Же ву зэм! — рявкнули на поле. — Сожру и не помилую!

Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалёку дом загорелся ясным пламенем… Чёрный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдалённых звёзд.

— Это революция, — прошептала Настасья.

— Ты-то откуда знаешь? — спросил Гера.

— Мне знамение было, — объяснила она. — А знамение, едрить, это тебе не шахер-махер.

— И даже не хухры-мухры, — улыбнулся батя Иван. — Так пойдёшь со мной, комсомолец?

— Да! — ответил Гера. — В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.

— Вот видишь, — наставительно сказал батя. — Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настаёт.

Бегущая вдалеке собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.

— Не бойтесь, — сказал батя Иван. — Пули нас не достанут. С нами хранители.

— Кто? — не понял Гера.

— Нас хранит волновой эгрегор, — сказал батя Иван.

— Это как?

— В тёмные времена его называли архангелом Гавриилом, — сказал он. — Однако, мой друг, уходить всё равно придётся. Революцию делают фанатики, а плодами её пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?

— Я-то нет, — сказала Настасья. — А вот он — это как сказать.

— Не понтуйся, срань, — сказал Гера. — Отсекаешь?

— Отсекаю.

— Её с собой не возьмём, — сказал батя Иван. — Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У неё, как это ни печально, карма отравлена похотью и гордыней.

— Да ты, старый пес, мою карму даже не видел! — сказала Настасья. — У меня такая карма, что молодые завидуют.

— Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.

— Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! — обиженно сказала Настасья.

— Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, — сказал батя Иван. — Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребёнок. Только это заканчивается одним и тем же…

— Чем? — спросил Гера.

— По-русски это называется пиздец. А вообще-то Апокалипсис.

На остановку выкатился автобус. Из кабины почему-то шёл дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мёртвый шофёр, махнув руками, вывалился наружу.

— Куда, куда мне идти?! — кричала Настасья.

— Иди, как в сказке: на все четыре стороны, — сказал батя. — Да не бойся: твоё тело под защитой. А душе твоей ничто не грозит: её у тебя, голубушка, больше нет.

— Как это — нет?

— А что, есть, что ли? — криво усмехнулся батя Иван. — Пойдём…

Он взял Геру за рукав, и они пошли: старик бежал, а студент еле успевал следом.

Настасья, горько всплакнув, провалилась куда-то следом…

С радостным лаем выбежали мятежники.

На самодельных носилках несли Петра. Он был не ранен, просто новый способ передвижения больше подходил к его должности: отныне его следовало именовать Петром Первым.

— Путч, о нужности которого базлали синие обезьяны, совершился! — возгласил Петр Первый.

Громогласный рёв толпы ответил ему.

— То-то, — сказал пыльнёвский царь и шумно высморкался на землю.

Новый рёв, вызванный поистине царским жестом, перекрыл все возможные сомнения в чёрствых душах.

Похуизм, самодержавие и народность

Старый режим, несколько лет правивший Пыльнёвским районом, был свергнут за одну ночь. Невзирая на победу революции, казнить, увы, было некого: последним представителем власти был несчастный колхозник Штольц, бежавший ещё в знаменитом 1991 году. Свергнутый режим имел загадочные черты и не имел аналогов в мировой истории — он заключался в полнейшем отсутствии любой власти. Однако режим есть режим. Годы его господства были окрещены то ли застоем, то ли развалом. Новое время назвали просто — тысячелетним царством добра.

Дабы отметить силу новых идей, на площадь перед бывшим сельсоветом выкатили бочку дерьма и разлили под танцевальную музыку. «То, что вы видите, — сказал Пётр Первый, — послужит лучшим уроком нашим врагам». Смысл фокуса с дерьмом был неясен, зато все поняли — теперь уж точно начнётся новая жизнь. Ради неё, как позднее отметила хроника, в первую же ночь погибло около двадцати человек… Большей частью это были сторонники Петра Первого, попавшие под горячую руку других сторонников того же Петра.

Как отметили историки пыльнёвского восстания, последней каплей, переполнившей чашу гнева, было убийство заезжими туристами местного священного животного: недозрелой свиньи, которой многие жители — по своему недомыслию — приписывали сверхъестественные способности. Подобные случаи известны в мировой летописи: так, например, мирное население Индостана легко терпело экономическое и политическое засилье колонизаторов-англичан, но поднялось на страшное восстание, когда сипаям приказали обкусывать патроны — правильнее сказать, обкусывать бумагу, смоченную в животном жире. Это означало участвовать в убийстве коровы, а ведь легче расстаться с жизнью, чем походя осквернить богов. Так что трогательная привязанность отсталых жителей Пыльнёва к своему животному вполне объяснима, а необъяснимо другое — дикость туристов, с целью забавы в упор расстрелявших порося, к тому же священного.

Многие историки отмечали и вторую деталь: в ночной потасовке с теми же вандалами был тяжело ранен Матвей, нежный муж, заботливый отец, трудолюбивый крестьянин… кому помешал этот недалёкий, но исполненный, как и весь российский народ, скрытой доброты человек? Ранение озлобило его сердце, а дальнейшая история есть следствие этого озлобления.

Третья причина и вовсе обыкновенна.

Правящий режим потворствовал иностранцам и жителям больших городов: в то время, как основное население Пыльнёва бедствовало, едва кормясь с огородов, для заезжих был выстроен потайной отель с баром, компьютерным центром, железными жалюзи. Оправдывая восстание, историки легко отыскали его причину — она заключалась в исконной тяге народа к социальной справедливости и прочей морали.

Первым делом революции стало восстановление монархического правления. Однако колоритная фигура Петра Первого устроила далеко не всех. В первую очередь роптали так называемые паханы (так их прозвали в Пыльнёве; историки же навесили на этих людей свои ярлыки: народные вожди, полевые командиры, неформальные лидеры и т. д.). Левое крыло оппозиции возглавил Василий Прелый, по его словам, лично знавший товарища Сталина. Он стоял за СССР и похотливое отношение к местным бабам. Ультралевых повёл за собой Матвей — прослышав о смене эпох, они сразу же ушли в лес, чтобы партизанскими действиями подорвать монархию. Матвей защищал идею бесплатной водки и безграничной свободы личности. Однако самым крайним радикалом оказался всё же Федор Чума. Программа Чумы не дошла до последующих поколений ввиду крайней жути этой программы. Едва заслышав первые пункты, его сторонники сразу же сходили с ума и не возвращались… Они рычали и блеяли, но отказывались говорить по-людски — такова единственная причина, по которой нам неведомо учение Федора Чумы. Сохранились лишь данные, что Чума собирался ввести акцизы и многобожие.