Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий) - Генрик Сенкевич

Каждый твердил: "Татары уже тут, тут!" Одни уверяли, что видели за собой пожары, другие, что им приходилось отбиваться от татарских отрядов. Толпа, окружавшая солдат, напряженно слушала эти рассказы. Крыши костелов и башен были усеяны тысячами любопытных; колокола били набат, а женщины и дети толпились в костелах, где среди мерцающих свечей сияла чаша со Святыми Дарами.

Пан Скшетуский со своим отрядом медленно пробивался от Галицких ворот сквозь сплошную стену лошадей, возов, солдат, мещанских цехов, стоявших под своими знаменами, и сквозь толпу народа, который с удивлением смотрел на этот отряд, входящий в город не врассыпную, а в стройном боевом порядке. Раздались крики, что это подкрепление, и толпой снова овладела ни на чем не основанная радость; она начала тесниться к Скшетускому, хватать его за стремена и целовать их. Сбежались и солдаты и крикнули: "Это воины Вишневецкого! Да здравствует князь Еремия!" Поднялась такая давка, что лошади еле-еле могли передвигать ноги.

Наконец навстречу показался отряд драгун с офицером во главе. Солдаты разгоняли толпу, а офицер кричал: "Дорогу, дорогу!" и бил саблей тех, кто не спешил уступить дорогу.

Скшетуский узнал Кушеля.

Молодой офицер радостно приветствовал знакомых.

— Что за времена! Что за времена! — проговорил он.

— Где князь? — спросил Скшетуский.

— Он совсем бы извелся от тревоги, если бы вы не приехали. Он с нетерпением ждет вас и ваших людей; а теперь он в костеле у бернардинцев [61], меня послали в город, чтобы водворить в нем порядок, но этим уже занялся Гросвайер. Я поеду с вами в костел. Там совет.

— В костеле?

— Да. Хотят предложить князю булаву, солдаты объявили, что под начальством другого полководца они не станут защищать город.

— Едем! Я тоже спешу к князю.

Соединенный отряд двинулся. По пути пан Скшетуский расспрашивал обо всем, что творилось во Львове, и решено ли его защищать.

— Вот об этом-то теперь там и толкуют, — сказал пан Кушель. — Мещане хотят защищаться. Что за времена! Люди низшего происхождения выказывают больше благородства и мужества, чем шляхта и солдаты.

— А командующие? Что с ними? Не в городе ли они и не будут ли мешать князю?

— Только бы он сам согласился! Было время, когда надо было вручить ему булаву, а теперь поздно! Командующие не смеют показаться на глаза. Князь Доминик слегка кутнул в архиепископском дворце и сейчас же убрался. И хорошо сделал. Ты не поверишь, как ожесточены против него солдаты. Его уже нет, а они все еще кричат: "Давай его сюда, мы его изрубим". И если бы он не уехал, не миновать бы беды. Подчаший коронный первым прибыл сюда и начал клеветать на князя, а теперь воды в рот набрал, потому что солдаты вооружены и против него. Его в глаза укоряют во всем, а он только слезы глотает. Ужас просто, что здесь происходит! Что за времена! Благодари Бога, что ты не был под Пилавцами и что тебе не пришлось бежать. Просто чудо, как мы, бывшие там, не сошли с ума!

— А наша дивизия?

— Ее уж нет, почти никого не осталось. Вурцеля нет, Махницкого и За-цвилиховского тоже. Вурцель и Махницкий не были под Пилавцами, они были в Константинове. Их оставил там этот Вельзевул — князь Доминик, чтобы ослабить нашего князя. Бог весть, ушли ли они или окружены неприятелем. Старик Зацвилиховский тоже точно камень в воду канул. Дай бог, чтобы он не погиб!

— А много здесь собралось солдат?

— Порядочно! Но что в них толку? Один только князь и мог бы справиться с ними, если бы согласился принять булаву; кроме того, они никого не слушаются. Князь страшно беспокоился о тебе и твоих солдатах. Ведь это единственный уцелевший полк! Мы уж тут оплакивали тебя.

— Ныне только и счастливы те, кого оплакивают:

Некоторое время они ехали молча, присматриваясь к толпе, прислушиваясь к возгласам и крикам: "Татары! Татары!" В одном месте их глазам представилось страшное зрелище: толпа разрывала на куски человека, которого заподозрили в шпионстве. Колокола звонили не переставая.

— Скоро придет сюда орда? — спросил Заглоба.

— Черт ее знает! Может, еще и сегодня. Этот город долго не продержится. Хмельницкий ведет двести тысяч казаков, не считая татар.

— Капут! — ответил шляхтич. — Нам надо ехать как можно скорей дальше. И на что только мы одержали столько побед?

— Над кем?

— Над Кривоносом, над Богуном, да и черт знает над кем еще!

— Вот как! — сказал пан Кушель и, обращаясь к Скшетускому, тихо спросил: — А тебя, Ян, ничем Господь не утешил? Не нашел, кого искал? Не узнал ли по крайней мере чего?

— Теперь не время думать об этом! — воскликнул Скшетуский. — Что значат мои личные дела в сравнении с тем, что случилось? Все суета сует, и все кончается смертью!

— Мне тоже кажется, что мир скоро погибнет! — ответил Кушель.

Они уже доехали до костела бернардинцев, залитого внутри светом. Около костела стояли несметные толпы народа, но войти в него не могли, так как вход загородил ряд солдат с алебардами, пропускавший только знатнейших граждан и военных старшин.

Скшетуский велел своим людям образовать второй ряд.

— Войдем! — сказал Кушель. — Тут, в костеле, собралось теперь половина Речи Посполитой.

Они вошли. Кушель не преувеличил. Все, что было выдающегося в войске и в городе, все собралось на это совещание; тут были и воеводы, и каштеляны, и полковники, и ротмистры, и офицеры иностранных полков, и духовенство, и такая масса шляхты, что костел еле мог вместить всех; были и низшие военные чины и несколько городских советников во главе с Гросвайером, который был представителем мещан. Был здесь и князь, и коронный подчаший, один из главнокомандующих, и киевский воевода, и стобницкий староста, и Вессель, и Арцишевский, и литовский обозный — Осинский; все они сидели перед главным алтарем так, чтобы толпа могла хорошо видеть их. Совещание шло быстро, горячо, как всегда в таких случаях; говорившие вставали на скамьи и заклинали старшин не отдавать город в руки неприятеля без сопротивления. Если бы даже пришлось погибнуть, то все же город задержит неприятеля, а Речь Посполитая тем временем соберется с силами. Чего недостает для защиты города? Есть стены, есть войско, есть готовность к борьбе — нет только вождя. Во время этих речей в толпе начался глухой рокот, который постепенно переходил в громкие возгласы; собранием овладевало одушевление. "Погибнем! Сгинем охотно! Смоем пилавецкий позор и защитим отчизну!" — раздавались крики. Застучали сабли, лезвия которых блестели при огне свечей. Другие кричали: "Тише! Надо толком совещаться".

— Защищаться или не защищаться?

— Защищаться, защищаться! — кричало собрание, и эхо под сводами повторяло за ними: "защищаться".

— Кому быть вождем?

— Князю Еремии! Он вождь! Он герой! Пусть он защищает город и Речь Посполитую! Отдадим ему булаву! Да здравствует князь Еремия!

Из тысячи грудей вырвался такой громкий крик, что стены костела дрогнули и стекла зазвенели в окнах:

— Да здравствует князь Еремия! Да здравствует и побеждает!

Сверкнули тысячи сабель, — взоры всех устремились на князя, — он встал спокойный, но нахмуренный. Все тотчас стихло.

— Мосци-панове! — сказал князь звучным голосом, который был явственно слышен. — Когда кимвры и тевтоны напали на Римскую республику, никто не хотел принять консульской власти, пока ее не принял Марий. Но Марий имел право принять ее, ибо не было вождей, назначенных сенатом. Я тоже в минуту гибели не отказался бы принять власть и отдать жизнь на служение отчизне, но принять булавы я не могу, ибо, приняв ее, я оскорбил бы отечество, сенат и верховную власть, быть же самозваным вождем я не хочу. Между нами есть тот, кому Речь Посполитая вверила булаву, — коронный подчаший…

Князь не мог продолжать, — едва он произнес имя подчашего, как поднялись страшные крики и бряцание сабель; толпа колыхнулась и вспыхнула, как порох, в который попала искра. "Долой его! Погибель ему!" — раздавалось в толпе все громче и громче. Подчаший вскочил с места, бледный, с каплями холодного пота на лбу, а грозные фигуры приближались к креслам, к алтарю, и даже слышалось зловещее: "Давай его сюда!" Князь, видя, к чему клонится дело, встал и поднял правую руку.

Толпа остановилась, думая, что он будет продолжать; все мгновенно утихло.

Но князь только хотел сдержать бурю, остановить толпу и не допустить пролития крови в костеле; увидев, что самая опасная минута миновала, он снова опустился на место.

А через два кресла, отделенный от него только воеводой киевским, сидел несчастный подчаший: его седая голова склонилась на грудь, руки опустились, а из уст вырвался крик, прерываемый рыданиями:

— Боже! За грехи мои с покорностью принимаю этот крест!

Старец мог возбудить сострадание в самом безжалостном сердце, но толпа жалости не знает. Снова поднялись крики; вдруг воевода киевский дал знак, что хочет говорить.