Поле Куликово - Владимир Возовиков

— Ой ли? Не верится мне.

— А ты поверь, — Тупик улыбнулся, придав лицу безмятежность, но тревога в глазах девушки не растаяла — она не поверила ему, а он и сам не ведал, сколь близок был к истине. Отодвинул ковш, притянул к себе Дарью, крепко и долго поцеловал, поднялся из-за стола.

— Уже уходишь?

— Пора мне, касатка. Князь отпустил лишь до полудня.

В глазах ее навернулись слезы, он взял ее за плечи, высушил губами влажные васильки, отстранил, словно стараясь надолго запомнить, оглядел всю — от золотистой макушки до простых сыромятных сапожек, обшитых по косо срезанному верху полоской голубого сукна, задержал взгляд на их складчатых подъемах, где в мягкой гармошке рубцов таились пылинки бессчетных верст, которые судила этой девушке судьба-мачеха, опустился и прижался лицом к ее коленям.

— Милые ноженьки, страшно мне подумать, сколько прошли они. Так неужто им еще мерить пути невольников? Нет, Дарьюшка, лучше мы все тут поляжем.

— Не надо вам помирать — вы лучше побейте Мамая.

Она обняла его голову и первый раз сама поцеловала густые Васькины кудри.

— Я одно поле под Москвой знаю, — тихо заговорил он. — Оно все васильковое, что глаза твои — синь ненаглядная… Как воротимся из похода, пойдем туда вместе? Есть поздние васильки, они долго цветут.

Она не ответила, теснее прижимаясь к нему.

— …И будет у нас дом свой, и детки малые будут — как те васильки, веселые да синеглазые. В рожь забегут — потеряются.

Она засмеялась.

— …Пойдешь ты за ними, станешь искать — да и сама сгинешь, то-то беда! Золото да синь во поле широком, как искать стану вас, любых моих?

Она смеялась, все крепче прижимаясь, и Васька был счастлив: хоть теперь, на миг единый, пусть не в яви, а в думах одних, может подарить этой горькой девчонке и поле с васильками, и дом свой, и деток непослушных — самое что ни есть счастье человеческое, больше которого по всем землям ищи — не сыщешь. Дарья смеялась — это было его счастье, краткое, как вздох, но счастье. И первый раз она говорила, смеясь:

— Васенька, ты-то уж не ходи за нами в рожь густую, обочь стань да песню запой — сами найдемся. Не то ведь и ты потеряешься — глаза-то вон моих ведь синее, и волосы — рожь спелая.

Время!.. Словно кто-то произнес в нем это слово, он осторожно отстранился, пошел из шатра, она следом, без обиды, молчаливая, вся полная его словами. И хотя, может быть, понимала: нельзя быть счастливой теперь, перед битвой, чтобы не прогневить всевышнего, лелеяла в себе его слова и рожденные ими картины.

Среди шатров на ровной площадке стояло уже несколько больших повозок с высокими бортами из толстых дубовых плах, каждая повозка запряжена четверкой лошадей попарно. Вокруг этих громоздких сооружений суетились пожилые извозчики и несколько монахов, находившихся при лечебнице.

— Эка! — удивился Тупик. — Прямо детинцы на колесах.

— Они за войском станут, — пояснила Дарья. — На них будут класть раненых. За щитами дубовыми можно при случае и от стрел спрятаться, и отбиваться. Их по четыре — шесть кругом ставили — будто и вправду детинец.

— Кто же такое придумал?

— Дедушка Савося с дядей Фомой.

— Тот атаман самый?

— Ага…

Васька вывел Дарью на край площадки, указал на крыло полка, куда переместилась тысяча ее деда. Войско заканчивало построение, и Тупик, впервые видевший его в боевом порядке, с изумлением и трепетом всматривался в этот громадный живой вал, перегородивший Куликово поле.

— Неужто с такой силой не одолеем Мамая? — тихо спросила девушка.

— Кабы не одолели, так и приходить сюда было б незачем.

У коновязи постояли, не в силах расстаться сразу. Дарья закусила губу, удерживая легкую женскую слезу, Орлик тянулся к ее рукам — помнил угощение. Перебирая челку над его звездочкой, она спросила:

— Он хороший?

— Лучший конь на земле, — Тупик засмеялся.

— Я так и знала, — короткая улыбка в глазах Дарьи не смыла горечи расставания. — У него глаза умные. А рыжий где?

— Помнишь его… Поменял на этого.

— Тот злой был… как и ты тогда. — Она улыбнулась. — Но все равно и тот хороший — тебя сберег.

Васька промолчал. Сколько раз тот рыжий Орлик спасал ему жизнь, а вот он сам погубил его неосторожностью — до сих пор болит сердце, и долго еще будет болеть: будто друга верного не уберег.

Появился старый лекарь, Васька вспомнил о Таршиле, передал его просьбу. Дед позвал за собой. Едва он повернулся, Дарья схватила Тупика за руку:

— Вася, дай мне твой меч!

— Меч?.. — он удивился и… понял. Отстегнул меч и протянул девушке. При своих товарищах никогда этого не сделал бы, но сейчас можно: пусть себя успокоит, думая, что воина спасают в бою заговоры, а не воинское искусство… Дарья схватила меч, тут же откуда-то вывернулась ее подружка, со смехом выхватила у Дарьи меч, обернулась на бегу:

— Не бойся, боярин, вернем тебе меч заговоренный, всех ворогов порубишь, только Дарью помни! — и скрылась в маленькой палатке.

Ведал ли хан Алтын, что его меч будут заговаривать русские женщины!.. Впрочем, теперь это меч Васьки Тупика.

— Эй, витязь, ты чего задумался? — дед Савося уже возвращался с глиняным жбаном. — На-ко, завези Таршиле, пусть взбодрится, не то тяжко ему будет рядом с вами, молодыми.

Приняв жбан, Васька поклонился деду:

— За все те спасибо, Савватей Гаврилыч. Дарью побереги.

— Э-э, молодец, куды мне ныне? Тебе беречь ее, тебе! Побьете врагов — вот и все береженье, — улыбнулся по-стариковски лукаво и успокоительно, будто побить — дело шутейное, будто он, старый воин и лекарь, не видывал кровавых, устланных телами полей, где проходила грозная ордынская конница. Но была ведь еще и Вожа, она грела надеждой и Ваську Тупика, и этого древнего старца, как она грела всех, сошедшихся на Куликовом поле — от великого князя до последнего возницы…

От палатки шла Дарья, строгая, словно юная богородица, и несла меч Ваське Тупику…

Между лагерем и построенной ратью поле очистилось, лишь кое-где по протоптанным черным дорогам двигались подводы; птицы начали возвращаться на освободившееся пространство, изредка вспархивали из-под копыт, отлетали недалеко — люди их не трогали, и птицы быстро привыкали к соседству шумных гостей. Теперь, когда войско заняло позицию и каждому было указано место в строю, ряды стояли неплотно, ратники развертывали позади длинника шатры, варили обед, многие отдыхали. Всюду ходили попы, кадили и пели молитвы, воздух вблизи полков насыщался сладковатым ладанным духом.

Новые чувства охватывали Тупика, едущего шагом позади пешей ополченческой рати. Он вырос среди профессиональных воинов, понятие ратник и витязь были для него неразделимы — ведь в полку великого князя служили люди здоровые, крепкие, тренированные, привыкшие смело глядеть в лицо всякому встречному. Хотя служба их трудна, порой и опасна, она не сушила, но укрепляла тело и дух, ибо не знали они долгих голодных месяцев, жили в крепких просторных домах и теремах бояр и князей, а не в прокоптелых и темных курных избенках, где люди изо дня в день глотают дым и сырой смрад, не рвали жилы на раскорчевках лесов, строительстве дорог и палат для господ, не гнулись над сохами, не переживали отчаяния над пустыми сусеками, гадая, как и чем кормить детей в оставшиеся до нового урожая дни. Тут же, в ополчении, в основном и стоял черный люд, битый, гнутый, притесняемый, которому жизнь улыбается, может быть, лишь в большие престольные праздники, да и то не во все.

Рядом с длинным и худым, как жердь, разбитным парнем из тех, кому всякая беда — что с гуся вода, суетился у котла мужичок-недомерок в заношенном, прожженном зипуне, весь сморщенный, с заискивающими, виноватыми глазами; он то и дело оглядывался на сложенное рядом оружие — деревянный щит да крестьянский топор на длинной ручке. Тут же седоватый человек в пеньковой шапке с болезненно грустным лицом молча слушает говорливого конопатого паренька, то и дело извлекающего из ножен тяжелый самодельный меч. Низенький горбун одиноко оперся на длинное не по росту копье; вглядись попристальней в серые тоскующие глаза его — в них курится дымками маленькая лесная деревенька, на просторном пустоватом подворье пылает огонь под таганом, на котором пошумывает большой копченый горшок; дети обсели огонь, и младший тянется к крышке — заглянуть, не закипело ли?.. Сколько таких глаз вокруг, затянутых дымкой печали! Здесь редко увидишь богатыря, из каких, в основном, состоят боярские и дворянские дружины, но против целой Орды что те дружины без массы этих мужиков, иссушенных непосильной работой, скудной пищей и заботами! На ополченцев обрушится самый тяжкий удар вражеской конницы — и много ли их вернется домой к голодным детям, истомившимся женам в тесные и нищие избы, к оставленной работе, которой нет конца? Война беспощадна к слабым, это Васька Тупик знал хорошо. Там, где устоит один опытный и сильный, могут полечь пятеро слабых и неискушенных в ратном деле — то и врагам отлично известно, они особенно упорно и жестоко станут бить по ополчению. Но где их набрать на всю Орду Мамаеву, одних крепких да обученных, выкормленных на добром княжеском и боярском харче, одетых в крепкую броню? Некому станет содержать государство и войско, коли все пойдут в бояре да дворяне. Одному служилому человеку из средних дается в кормление целое поместье с несколькими деревнями, а и то не все справлены, как хотелось бы государю. Жалко, до слез жалко Ваське Тупику этих русских мужиков, которым — мало каждодневных страданий! — еще и ордынские мечи выпали…