В открытое небо - Антонио Итурбе

продукты в небольшой рюкзак, туда же кладет спички, последнюю сигнальную ракету и спиртовку. Счастливая находка – завалявшийся в кармане кожанки карандашик. Им, нажимая на грифель изо всех сил, на фюзеляже он пишет записку – на случай, если самолет найдут: «Иду на восток». Рука дрожит. Холодно, пальцы окоченели. Добавляет еще несколько слов: «Прощайте все. Последней мыслью станет мысль о жене». При мысли о Ноэль все тело охватывает дрожь. Написать ее имя он не способен.

Он отправляется в путь, проваливаясь по колено при каждом шаге. По пояс. До пупа.

Продвигается он с огромным трудом, задыхаясь: воздух на этой высоте разреженный. За час прошел несколько сотен метров. Остановившись перевести дыхание, оглядывается и долго смотрит на свой самолет: тот лежит колесами вверх, наполовину занесенный снегом, с каждым часом все больше теряясь. Возникает искушение вернуться в свое убежище, но путь уже начат и должен быть продолжен. Он не прошел и километра, а уже выбился из сил.

Движение по отрогам кратера, поначалу казавшееся запредельно трудным, теперь, когда он подошел к подножию вставшей на пути горы, выглядит легкой прогулкой. Вершину он не видит – та теряется в облаках. Не сказать, чтоб он был ревностным католиком, но, когда цепляется пальцами за первый камень и поднимается на первую ступень, начинает горячо молиться.

За первым участком горы – кусок льда. Руки сводит от холода, но другого инструмента, которым можно цепляться и ползти вверх, у него нет. Царапая ледяную поверхность ногтями, доползает почти до середины, но соскальзывает и съезжает на животе, как по ледяной горке, упав ровно туда, откуда был начат подъем. Суставы болят, но вновь с максимальной осторожностью он начинает подъем. И снова соскальзывает, и снова летит вниз. Начинает подъем в третий раз. И в четвертый. И в пятый. Пальцы уже потеряли чувствительность, а лицо расцарапано об лед. Седьмая попытка оказывается успешной. Когда ледяной участок оказывается позади, сил уже не осталось. Пытается поесть, но мясо смерзлось, пальцы не гнутся, зажечь спиртовку не получается. Он делает глоток из бутылки с ромом и движется дальше. Ночь наступает, когда он, как улитка, ползет вверх, весь дрожа.

До следующего уступа он добирается совсем без сил. Нужно хоть немного отдохнуть, глаза закрываются. Холод тоже зовет свернуться в комочек. Он знает: если заснет, больше ему уже не проснуться. Однако некая передышка необходима. Снимает рюкзак и кладет себе под голову, как подушку. Укладывается – очень удобно. И тотчас же раскаивается: слишком удобно. Тяжело поднимается и устраивается по-другому: спиной к острому ребру скалы, чтобы не уснуть, голову кладет на руки. Сон даже камни смягчает, но стоит ему задремать, как руки слабеют, голова падает, и он просыпается. В таком состоянии полудремы, засыпая и мгновенно просыпаясь через небольшие интервалы, он проводит несколько часов. А когда луна поднимается выше, с трудом разминает руки и ноги и снова пускается в путь, включив фонарик.

Ночь длится бесконечно, но Гийоме идет. Он безумно устал, но он идет. Мороз силен, и жизнь его зависит от тяги его ног, которые не перестают двигаться, и он знает, что если не остановится, то ему удастся сохранить температуру тела, достаточную для работы сердца. А если ноги остановятся, то остановится и сердце, и тогда – конец.

Размышляет о смерти. И о Боге. Думает обо всем том, о чем не думаешь в обычные дни, захлестнутый шквалом мелких событий, которые кажутся нам большими и важными. То, чего он жаждет больше всего, не что-то запредельное, а самые обычные и внешне рутинные вещи: обнять жену, вернувшись из рейса, выпить горячего кофе промозглым утром прямо на аэродроме, надкусить хрустящий батон… чего бы он не дал сейчас за нечто столь малое, как кусок хлеба! В мыслях встает образ булочной в городке его детства и запах – аромат пропеченной пшеницы и сливочного масла, тающего на круассанах. Боль в ногах, усилие, необходимое, чтобы сделать еще один шаг, который, кажется, станет последним. Он чувствует, что больше всего на свете хочет свернуться калачиком, лечь наконец, и чтобы больше не болели ноги, пронзаемые тысячей острых игл, и не горели огнем замерзшие руки.

Нет, нет, нет.

Жизнь слишком хороша, чтобы за нее не бороться. Жизнь – это улыбка Ноэль, расцветающая на ее лице, когда он входит в свой дом. В голове начинают путаться мысли, как будто страшная усталость и голод погружают его в бредовое состояние.

Бог – каравай, Ноэль – крошка хлеба.

Он сходит с ума. В голове пульсирует боль, долбит прямо посреди лба. Но, безумный или в своем уме, он будет двигаться вперед. Хрустит под ногой промороженная почва, и он упрямо переставляет ноги, потому что жизнь должна продолжать хрустеть.

К рассвету он едва волочит ноги, как будто на них снегоступы. Утренний свет рисует перед ним картину: плато, по которому тут и там разбросаны маленькие озерца, и он пересекает его, оставляя солнце за спиной, чтобы двигаться на восток. Место потрясающей красоты, но созерцание природы нисколько не утешает – красота может быть жестокой.

Он намучился, проходя подтаявший участок, где снег превратился в слякоть. Мерзкая штука: ноги теперь промокли, и, если на несколько минут остановиться, они заледенеют, так что нужно идти. Петляет промеж утесов, как в лабиринте, но позволить себе сомневаться он не может, поэтому идет дальше. На том конце долины надеется найти проход между окружающими ее горами, но, дойдя, видит перед собой только сплошную каменную стену. Выхода нет.

Останавливается. Закрывает глаза и тяжело вздыхает. Он не может позволить себе даже такое утешение, как отчаяние. Знает, что должен вернуться назад, зачеркнув несколько часов так тяжело давшегося ему пути, вернуться к пройденной развилке. Не верит, что сможет это вынести. Знает, что в любой момент тело может подвести: ноги подогнутся, тело упадет в грязь и больше не сможет подняться. Он разворачивается. И продолжает передвигать ноги, хотя хотел бы упасть на землю и растаять, как снег. Он должен – ради Ноэль, ради друзей, которые его ищут.