Обширней и медлительней империй (сборник) - Урсула Ле Гуин

– От счастья! Всего лишь от счастья! Иди-ка сюда. Но… Шевек, Шевек! Я ведь только вчера получила твое письмо! И весь вечер ходила около телефона, когда отвела Садик в интернат. Ты написал, что позвонишь сегодня. Не приедешь, а позвонишь! Ох, не плачь, Садики! Посмотри, я ведь больше не плачу, правда? Ну-ка посмотри! Ведь не плачу?

– Этот дядя тоже плакал!

– Конечно, я плакал.

Садик посмотрела на Шевека с недоверчивым любопытством. Ей шел пятый год. У нее была кругленькая аккуратная головка и круглое личико, и вся она была кругленькая, мягкая, с пушистыми темными волосенками.

В комнате почти не было мебели, только две кровати. Таквер села на одну из них, держа Садик на коленях, а Шевек – на вторую и блаженно вытянул усталые ноги. Потом вытер глаза тыльной стороной ладони и показал влажную руку Садик.

– Видишь? Мокрая! – сказал он. – И из носа течет. У тебя носовой платок есть?

– Есть. А у тебя?

– Был, но в прачечной потерялся.

– Я могу поделиться с тобой своим, – сказала Садик, немного помолчав.

– Ну так дай Шевеку свой платок. Он же не знает, где его взять, – сказала ей мать.

Садик слезла с ее коленей и принесла из шкафа чистый носовой платок, который отдала почему-то Таквер, и та уже передала его Шевеку, улыбаясь знакомой улыбкой.

Садик очень внимательно смотрела, как Шевек вытирает нос.

– А здесь тоже было землетрясение? Вот только что? – спросил он.

– Да тут все время трясет, просто перестаешь замечать, – спокойно откликнулась Таквер, но Садик, которой страшно хотелось поделиться всеми сегодняшними новостями, подтвердила звонким, но тоже с легким придыханием, как у Таквер, голоском:

– Да, перед обедом было землетрясение. Когда оно бывает, стекла в окошках начинают блямкать, а двери шататься, и тогда надо поскорее выбегать на улицу!

Шевек посмотрел на Таквер, она тоже смотрела на него. Она, казалось, постарела больше чем на четыре года. Зубы у нее никогда не были особенно хорошими, но сейчас двух шестых наверху не было вообще, и, когда она широко улыбалась, дырки были заметны. И кожа у нее стала не такой нежной и упругой, как в юности, а волосы, гладко зачесанные назад, казались тусклыми.

Шевек ясно видел, что Таквер потеряла былую привлекательность, теперь она выглядела обыкновенной усталой женщиной средних лет. Он замечал все перемены в ней куда острее, чем кто бы то ни было другой. Все, что касалось Таквер, он видел по-своему, с позиций долгих лет их нежной близости и долгих лет тоски и разлуки. Он видел Таквер такой, какой она была на самом деле.

Глаза их встретились.

– Как… как же вы тут жили? – спросил он, вдруг покраснев до ушей и чувствуя, насколько нелепый, праздный вопрос задает.

Таквер, ощутив почти материальную волну его желания, тоже покраснела и улыбнулась. Но ответила спокойно своим чуть глуховатым, милым, знакомым голосом:

– Да все так же. Я ведь тебе все тогда по телефону рассказала.

– Но это было так давно! Почти два месяца назад!

– Здесь практически ничего не меняется. Каждый день одно и то же.

– Здесь очень красиво… эти холмы… – В глазах Таквер он видел тенистые горные долины, шумные ручьи… Острота желания достигла в нем вдруг такой силы, что на минуту закружилась голова. Он постарался взять себя в руки и как-то урезонить бунтующую плоть. – Ты не хотела бы здесь остаться?

– Мне все равно, – сказала она тоже странным, каким-то «темным», ночным голосом.

– У тебя из носа все еще течет, – заметила наблюдательная Садик, хотя и без укора.

– Хорошо еще, что только из носа, – откликнулся Шевек.

– Умолкни, Садик. Не будь эгоисткой! – велела ей мать; они с Шевеком рассмеялись, но Садик, ничуть не смутившись, продолжала изучать нового человека. – Ты прав, Шев, здесь красиво, и мне действительно нравится этот городок. Здесь люди очень хорошие – какие-то целостные, чистые. Но вот работы практически нет. Я ведь всего лишь в лаборатории работаю, в здешней больнице. Нехватка научных сотрудников, а тем более генетиков уже позади. В принципе, я легко могла бы уехать отсюда, не ставя больницу в безвыходное положение. Если честно, я бы хотела вернуться в Аббенай. А ты получил какое-нибудь новое назначение?

– Я его не просил, даже списки не проверил. Я целых десять дней был в дороге.

– А что ты в ней делал, в этой дороге? – спросила Садик с любопытством.

– Ехал к вам, Садик.

– Шевек приехал сюда почти с того конца света, с самого юга, из пустынь, – приехал ко мне и к тебе, – сказала девочке Таквер.

Та улыбнулась и поудобнее уселась у матери на коленях. Потом успокоенно зевнула.

– Ты что-нибудь ел, Шев? Или, может, ты с ног валишься от усталости? Я должна отвести малышку в интернат, уже поздно. Мы как раз собирались уходить, когда ты постучал…

– Она уже ночует в интернате?

– С начала этого квартала.

– Мне уже было целых четыре года! – заявила Садик.

– Нужно говорить «мне уже четыре года», – поправила ее Таквер, мягко стряхнула дочку с коленей и достала из шкафа ее пальтишко.

Садик стояла к Шевеку боком и вроде бы на него не смотрела, однако он чувствовал, что девочка ни на секунду не забывает о его присутствии. Во всяком случае, все свои замечания она адресовала явно ему:

– Нет, мне было четыре, а теперь уже больше чем четыре.

– Тоже мне «темпоралистка»! Небось временем будешь заниматься, как твой отец?

– Не может же быть четыре и больше чем четыре в одно и то же время, правда ведь? – спросила девочка, чувствуя в Шевеке поддержку и одобрение и теперь обращаясь прямо к нему.

– Да нет, в том-то и дело, что запросто может! И еще тебе может быть одновременно четыре года и почти пять. – Сидя на низкой кровати, он мог держать голову так, чтобы видеть прямо перед собой глаза Садик, и ей тоже не нужно было все время поднимать голову и смотреть на него снизу вверх. – Но ты знаешь, я совсем позабыл, что тебе уже скоро пять, представляешь? Ведь когда я в последний раз видел тебя, ты была совсем крошкой.

– Правда? – Теперь в ее голосе слышалось несомненное кокетство.

– Да. Ты была вот такой. – Он чуточку развел руки, показывая, какой тогда была Садик.

Она засмеялась:

– А я тогда разговаривать могла?

– Ты говорила «уа-уа» и еще кое-что в том же роде.

– А я тоже будила всех кругом, как малыш Шебен? – спросила она, улыбаясь во весь рот.

– Еще как будила!

– А когда я научилась говорить по-настоящему?

– Примерно в полтора года, – сказала Таквер, – и с тех пор рта не закрываешь. Где твоя шапочка, Садики?

– В школе осталась. Я ее ненавижу, шапку эту! – сообщила она Шевеку.

Они проводили девочку до интерната, бредя по пустынным, насквозь продуваемым ветром улицам. Спальный корпус тоже был весьма тесным и довольно обшарпанным, но в холле там было куда веселее – стены украшали рисунки детей, на подставках стояло несколько очень неплохо сделанных моделей различных машин и паровозов и целый выводок игрушечных домиков и раскрашенных деревянных человечков. Садик поцеловала мать на прощание, потом повернулась к Шевеку и потянулась к нему ручками, он наклонился, и она небрежно, однако уверенно чмокнула его в щеку:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});