Обширней и медлительней империй (сборник) - Урсула Ле Гуин

Было уже далеко за полдень, когда пассажир наконец проснулся и сперва, видимо, довольно долго не мог сообразить, где находится, глядя недоуменно в окно на проплывавший мимо однообразный пустынный пейзаж. Потом он вдруг спросил:

– А вы всегда совершаете такие перегоны один?

– Да, правда, только в последние три-четыре года.

– И никогда никаких поломок в дороге не было?

– Раза два случались. Но у меня большой НЗ, да и воды сколько хочешь. Вы, между прочим, есть не хотите?

– Пока нет.

– А раз в два дня из Одинокого высылают на трассу ремонтную бригаду, так что не страшно.

– Это следующий поселок?

– Точно. Тысяча семьсот километров от Седепа. Самый длинный перегон на Анарресе. Я тут уже двенадцатый год езжу.

– Не надоело?

– Нет. Мне нравится самому со всем управляться. – (Пассажир понимающе кивнул.) – Тут у меня все спокойно, налажено. Я люблю, когда все налажено: можно думать о чем хочешь. Пятнадцать дней в пути, а потом пятнадцать дней отпуска – я их дома провожу, со своей женщиной, мы с ней постоянные партнеры, в Новой Надежде живем. Получается, год работаешь, год отдыхаешь, засуха, голод – все одно. Ничего не меняется, здесь-то, на юго-западе, всегда засуха… Нет, мне моя работа нравится! Вы бы водички холодной достали, а? Холодильник у меня там, за рундуком.

Оба с удовольствием напились прямо из бутылки. У воды был слабый щелочной привкус.

– Ах, вот это действительно хорошо! – с благодарностью заметил пассажир. Он убрал бутылку и, вернувшись на свое место в передней части кабины, как следует потянулся, упершись руками в крышу. – Значит, у вас тоже жена есть. – Он произнес это слово так просто и естественно, что машинист, тронутый его тоном, гордо ответил:

– Да, уже восемнадцать лет вместе живем.

– Ну, это еще только начало.

– Вот и я так считаю! А ведь многие этого-то как раз понимать и не хотят. Я ведь как себе это представляю? Если ты до двадцати перебеситься успел – когда от секса только удовольствие получаешь и ничего больше, – то вскоре убеждаешься, что, в общем-то, со всеми получается примерно одно и то же. Хотя секс – дело приятное, ничего не скажешь! А все ж самое главное не в нем, самое главное в партнере твоем, в другом человеке. И самое интересное лет через пятнадцать только и начинается, это вы верно заметили, как раз только-только и начинаешь понимать, что в твоей жизни самое главное. По крайней мере начинаешь соображать, что за женщина тебе досталась. Сами-то женщины вроде бы в мужиках быстрее разбираются, а может, просто блефуют… Да все равно – удовольствие-то именно в этом и заключается: во всех их загадках и блефовании они ведь все время разные, женщины-то. И никогда ты ее по-настоящему не узнаешь, если будешь только по верхам порхать. В молодости я весь Анаррес успел объехать. Всюду побывал. Знавал, должно быть, никак не меньше сотни девчонок. Ох и надоело же это мне! Взял да и вернулся сюда и вот теперь езжу по этой пустыне, год за годом, хотя тут один песчаный холм от другого не отличишь, а потом возвращаюсь домой, к одной и той же женщине – и ни разу мне ни здесь, ни с ней скучно не было! От перемены-то мест жизнь веселее не становится. Нет, надо просто так сделать, чтобы время твоим союзником стало, чтобы вы с ним заодно работали, а не против друг друга.

– Именно так, – сказал пассажир.

– А твоя-то где?

– На северо-востоке. Уже четыре года.

– Слишком долго в разлуке плохо жить, – сказал машинист. – Вам бы надо было вместе назначение на работу получить.

– Только не туда, где я был.

– А где это?

– В Элбоу. А потом на Большой Равнине.

– О ней я слышал. – Машинист посмотрел на пассажира с уважением – так смотрят на человека, которому удалось выжить в аду. Он понимал теперь, отчего загорелая кожа пассажира кажется такой сухой, истонченной и словно просвечивает насквозь, до костей. Ему случалось видеть такое и раньше – у тех, кто пережил голод в пустыне Даст. – Не надо было нам так стараться. Закрыли бы эти заводы, к черту!

– Но фосфаты были нужны, – возразил пассажир.

– Я слышал, что, когда состав с провизией задержали в Портале, заводы на Большой Равнине все равно продолжали работать и люди порой умирали от голода прямо на рабочих местах или отходили куда-нибудь в уголок, чтоб другим не мешать, ложились и умирали… Это правда?

Пассажир молча кивнул, и машинист больше вопросов на эту тему задавать не стал. Оба довольно долго молчали, потом машинист снова заговорил:

– Интересно, а что бы я сделал, если бы мой состав окружила такая толпа голодных?

– А что, этого никогда не случалось?

– Нет. Я ведь не продукты вожу, ну, может, иногда один вагон прицепят для Верхнего Седепа, для рудокопов тамошних. Но вот если б я действительно провизию возил? Вот что бы я тогда делать стал? По людям бы поехал? Так ведь как же это можно-то? Дети, старики… Они-то поступают неправильно, но что ж, убивать их за это? Не знаю!..

Прямые сверкающие рельсы ложились под колеса. Облака на западе густились, создавая над пустыней дрожащие огромные миражи – тени тех озер, что высохли здесь десять миллионов лет назад.

– Один парень из нашего синдиката, я его сто лет знаю, как раз так и поступил. К северу отсюда, на шестьдесят шестом направлении. Голодные попытались отцепить от его состава вагон с зерном, тогда он дал задний ход и переехал парочку особенно настырных. Сразу пути очистили. Тот машинист говорил, голодные на путях кишели, точно черви в протухшей рыбе. А еще он сказал, что восемьсот человек ждали этого вагона с зерном и куда больше, чем двое, могли умереть, если бы зерна этого они не получили. Так что, похоже, он был прав. Но я, черт возьми, не смогу подобными подсчетами заниматься! Не смогу по живым людям проехать! Не знаю, правильно ли это, что мы считаем людей, складываем, вычитаем – как в задачке арифметической… Ну а вот вы бы что сделали? Вы бы каких предпочли… убить?

– На второй год моего пребывания в Элбоу, где я был учетчиком и статистиком, заводская столовая сократила рационы. Работавшие по шесть часов получали рацион полностью – его едва хватало при работе на таком заводе. Те, кто работал половину времени, получали три четверти рациона. Если кто-то заболевал или становился слишком слаб, чтобы работать, то получал половину. На половине такого рациона поправиться было невозможно. Тем более вернуться к работе на заводе. Но в общем-то, выжить кое-кто мог, хотя и с трудом. Так вот именно мне приходилось переводить людей на половинный рацион – тех, кто уже и без того был еле жив или просто болен… Сам я работал полный день, по восемь, а иногда и по десять часов, так что получал полный рацион: я его вполне отрабатывал. Но отрабатывал тем, что составлял списки людей, которые теперь будут голодать. – Светлые глаза пассажира смотрели вперед, словно он пытался разглядеть что-то в сухой, дрожащей, светящейся пелене над пустыней. – И, как в арифметической задачке, мне приходилось считать людей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});