Музей невинности - Орхан Памук

Я прыгнул в воду вслед за Фюсун. Странный голос шептал мне, что под волной на неё напало злое чудовище. И надо успеть доплыть до неё, спасти её в морской тьме. Помню, плыл изо всех сил, сходя с ума от чрезмерного счастья и в то же время боясь потерять его, и в какой-то момент от волнения чуть не захлебнулся. Фюсун пропала в водах Босфора! В тот миг мне захотелось умереть вместе с ней, умереть немедленно. Между тем шутливый Босфор на мгновение расступился, и я увидел её перед собой. Мы едва переводили дыхание и улыбались друг другу как счастливые влюбленные. Но всякий раз, когда я пытался приблизиться, чтобы коснуться её, чтобы поцеловать, она сразу дулась и без тени кокетства по-лягушачьи уплывала от меня прочь. А я таким же образом плыл следом. В воде отражались движения её стройных ног, приятная округлость бедер. Тут я заметил, что мы довольно далеко от берега.

— Хватит! — окликнул её я. — Не уплывай от меня, здесь начинается сильное течение, унесет нас, оба погибнем.

Когда я осмотрелся, то понял, куда мы заплыли, и мне стало страшно. Мы были посреди города. Тарабья, ресторан «Хузур», гостиница «Тарабья», машины, маршрутные такси, красные автобусы, ехавшие по изгибающемуся берегу, за ними — холмы, усеянные домами, кварталы трущоб на изножиях Буюкдере — весь город представал перед нами, но вдали от нас.

Словно на огромную миниатюру, смотрел я не только на Босфор и на Стамбул, но и на всю свою жизнь, оставленную позади, и видел себя точно во сне. Мы были вдвоем, далеко от всех, и это пугало, как смерть. Довольно большая волна подтолкнула Фюсун, та слегка испугалась и вскрикнула, а потом, чтобы не отнесло течением, обхватила меня одной рукой за шею, другой за плечо. Теперь я хорошо знал, что до смерти не расстанусь с ней.

После этого обжигающего прикосновения — почти объятий — Фюсун сразу отплыла от меня, сказав, что на нас движется большая баржа. Фюсун плавала хорошо и очень быстро, мне было трудно поспевать за ней. Когда мы вышли на берег, она сразу ушла в раздевалку. Мы стеснялись друг друга совершенно не как влюбленные. Наоборот: вели себя точно молодые люди, которых познакомили родители с целью поженить, смущались своей наготы и избегали смотреть друг на друга.

В результате наших уроков и поездок по городу Фюсун хорошо научилась водить машину. Но экзамен в начале августа опять сдать не смогла.

— Опять провалила. Но это ерунда, надо забыть об этом поскорее. Поедем на море? — предложила она торопливо.

— Поедем.

С экзамена мы уехали на машине, которую, с сигаретой во рту и отчаянно сигналя, вела Фюсун. (Годами позже я вернулся туда, где проходил экзамен, но на месте пустых, голых и замусоренных холмов высились роскошные жилые комплексы с бассейнами.) До конца лета наши уроки вождения продолжались, но права теперь стали предлогом для встреч, чтобы пойти вместе на море или в бар. Несколько раз мы даже брали в аренду лодку от пристани в Бебеке, гребли вместе, сражаясь с течением, и уплывали далеко, туда, где в воде не было медуз и мазутных пятен, и там купались. Чтобы нас не унесло течением, один из нас хватался за лодку, а другой держал его за руку.

Прошло восемь лет, и наша любовь расцвела опять, но то была уже не страсть, а глубокое, искреннее чувство зрелых людей. Даже если мы забывали о нем, любовь все равно дарила нам ощущение покоя, но я видел, что Фюсун не хочет без свадьбы идти на большее сближение, подвергая себя опасности, а я боролся со своими постоянными желаниями, в которых никогда не было недостатка. Уговаривал себя, что физические отношения до свадьбы не приносят супружеского счастья, а наоборот, доставляют разочарование и скуку, что и бывало у пар, предававшихся, забыв обо всем, бурной любви до брака. Друзья, которых я периодически где-то встречал, — Хильми, Тайфун и Мехмед, посещавшие публичные дома и хваставшиеся подвигами, мне казались теперь циниками. Я мечтал, что, женившись на Фюсун, забуду о навязчивой страсти и счастливым, зрелым человеком вернусь в свой прежний круг.

В конце лета Фюсун опять попыталась сдать экзамен той же комиссии, и снова все окончилось ничем. После этого она поворчала о мужских предрассудках по поводу женщин за рулем. На её лице при этих словах появлялось то же выражение, как много лет назад, когда она рассказывала мне о мужчинах, пристававших к ней, еще ребенку.

Однажды вечером после уроков мы поехали на пляж Сарыйер, и когда пили на берегу «Мельтем» (он везде продавался — значит, реклама с Папатьей оказалась успешной), встретили друга Мехмеда, Фарука, с невестой, и мне на мгновение почему-то стало стыдно. В сентябре 1975 года Фарук часто бывал у нас с Сибель на даче у Азиатской крепости и был свидетелем наших отношений, но причина моего смущения крылась не в этом. Я смутился потому, что мы с Фюсун пили «Мельтем» молча и не выглядели довольными жизнью и счастливыми. Нас угнетало предчувствие, что мы приехали вместе на море в последний раз. Как раз накануне над городом пролетела первая стая аистов, напомнив, что прекрасное лето подходит к концу. Неделю спустя после первых дождей пляжи закрылись, и ни мне, ни Фюсун не захотелось больше кататься в Парке Йылдыз.

Провалившись на экзамене еще три раза, Фюсун сдала его в начале 1984 года. Она надоела всем экзаменаторам, которые поняли, что не дождутся от неё взятки. Тем вечером, чтобы отметить получение прав, я отвез её, тетю Несибе и Тарык-бея в кабаре «Максим» в Бебеке послушать старые песни Мюзейен Сенар.

74 Тарык-бей

В «Максиме», куда мы отправились тем вечером, мы все много выпили. Когда на сцене запела Мюзейен Сенар, мы хором иногда подпевали ей. При этом смотрели друг на друга и улыбались. Сейчас мне кажется, что в тот вечер мы как-будто прощались. Фюсун была счастлива, что отец веселится, распевая песни. Другая не забываемая для меня особенность того вечера заключалась в том, что теперь никого не смущало отсутствие Феридуна. Меня осенила радостная мысль о том, как много времени я провел с Фюсун, её матерью и отцом.

Иногда я замечал, сколько утекло лет, когда видел, что снесли какое-либо здание, или что какая-нибудь девочка превратилась в веселую молодую женщину с большой грудью и детьми, или когда закрывалась лавка, к которой все привыкли за долгие годы, и это меня пугало.

В те дни закрылся бутик «Шанзелизе», отчего мне стало больно; не только из-за воспоминаний, но и томящего чувства, что жизнь прошла мимо меня. В витрине, где я когда-то увидел сумку, сейчас красовались кольца итальянских салями, головки овечьего сыра, салатные соусы европейских марок, привезенные в страну впервые, а также макароны и газированные напитки.

Новости о последних свадьбах, молодых семьях и родившихся детях, которые я регулярно выслушивал от матери за ужином, начали особенно раздражать меня, хотя я всегда не любил слушать такие рассказы. Когда мать похвасталась, что у моего друга детства, Крысы Фарука, который недавно женился (прошло уже три года!) родился второй ребенок, к тому же еще и сын, мысль, что мы с Фюсун впустую потратили время, отравляла мою радость.

Шазимент в конце концов выдал старшую дочь за сына Караханов, и с тех пор кататься на лыжах ездил каждый февраль не в Улудаг, а с младшей дочерью и Караханами на месяц в Швейцарию. Младшая дочь познакомилась в каком-то отеле с богатым арабским принцем, и как раз, когда Шазимент собирался благополучно выдать её за него замуж, выяснилось, что в его стране у него уже есть жена и даже гарем. Старшего сына семейства Халисов из Айвалыка — «Помнишь, того, с длинным подбородком?» — спросила мать, хохотнув, я тоже рассмеялся вместе с ней, — однажды зимним днем застали на даче в Эренкее с их немецкой няней; об этом мать слышала от соседа по Суадие, Эсат-бея. Мать удивилась, как это я не знаю, что младший сын табачного магната Маруфа, с которым мы некогда вдвоем играли в песочнице, был похищен бандитами, а когда семья заплатила выкуп, его отпустили. Этот случай, правда, скрыли, в газеты он не попал, но, так как семья поначалу жалела денег и платить не хотела, об этом много месяцев говорили «все». Как это я не слышал?

Я огорчался, размышляя, кроется ли в словах матери укор за то, что провожу время не дома; она ведь пыталась выпытать у меня тем летом, когда я приносил домой мокрые плавки, куда и с кем хожу купаться, или подсылала Фатьму-ханым за тем же, а я ловко избегал разговора, ссылаясь на то, что «очень много работаю» (а ведь мать, должно быть, знала о плачевном положении «Сат-Сата»). Мне было грустно, что девять лет спустя я не только не мог поделиться с матерью, открыв ей мою страсть к Фюсун, но даже просто заговорить на эту тему, пусть намеками, и, чтобы забыть о бедах, просил рассказать какую-нибудь очередную забавную историю.

Однажды вечером она долго и в красках передавала мне, как Джемиле-ханым, которую мы однажды встретили с Фюсун и Феридуном в летнем кинотеатре «Мажестик», по примеру другой подруги матери, Мюкеррем-ханым, сдала в аренду для съемок исторического фильма свой деревянный особняк. Его построили восемьдесят лет назад, и содержать дом семье с каждым днем становилось все сложнее. Однако во время съемок произошло короткое замыкание, и огромный красавец дом сгорел до тла, но все только и перешептывались, что хозяева специально подожгли его, чтобы взамен построить новый, доходный, дом, и, по словам матери, не осталось сомнений, что она хорошо знает, насколько мне знаком мир кино. Сведения обо мне, должно быть, исправно поставлял Осман.