Столетов - В. Болховитинов

Прежде всего, оставаясь на службе в качестве заслуж. профессора (на что имею право по Уставу), я не удостоен той прибавки 1 200 р., которая даегся обыкновенно в таких случаях.

Далее, на освободившуюся с выходом меня «за штат» кафедру назначен новый профессор, причем о выборе лица меня не спрашивали. Назначен Умов из Одессы, человек даровитый и приятный, к сожалению не-экспериментатор. Шиллер, который просился сюда на случай перехода моего в Академию, отклонен, как человек слишком уже на меня похожий…

В самые первые дни по приезде моем новый декан (Бугаев) сообщил мне, что Умову (который тогда еще не приезжал) желательно бы передать медицинские лекции физики, так как де без гонорарных лекций ему трудно. Я и добровольно бы это сделал, так как медицинские обязанности (особенно — экзамены) меня тяготили; но иное дело — добровольно, иное дело — под давлением. Между тем было ясно видно, что если не соглашусь, то прикажут.

Далее, было деканом закинуто слово, не поделить ли нам с Умовым заведывание Физ. институтом. На это я ответил, что делить нечего и неудобно, а передать заведывание целиком — во власти начальства, хотя я бы считал более справедливым передать Соколову, а не Умову. Прибавил к этому, что в случае передачи я лекции прекращу и оставляю Университет…

Из Академии не имею никаких сведений, но не сомневаюсь, что это дело проиграно (почему — о том ведает Аллах) и что гг. академики теперь только придумывают, как бы приличнее от меня отделаться. Прямой путь — баллотировать и накласть черных, но это имеет свои неприятности — скандал.

Вот видите, с какими приятностями я встречаю свой «юбилей»!»

Осенью 1893 года обсуждение диссертации Голицына не возобновилось.

Голицын, увидев, что реакционные силы сделали его диссертацию черным знаменем похода на великого ученого, взял ее обратно. Но «голицынская история» не окончилась. Продолжение ее не замедлило последовать, причем такое неожиданное, что ему изумились не только друзья, но даже и заклятые враги Столетова. Осенью Столетов получил письмо от академика Н. Н. Бекетова.

Вот что сообщил ему Бекетов:

«Дело об избрании Вашем в члены Академии не было допущено по воле президента до окончания, и была назначена новая комиссия, то-есть собственно прежняя, за исключением меня, так как я отказался в ней участвовать. Эта новая комиссия уже представила кандидата в адъюнкты — кн. Голицына… Я, конечно, имел несколько объяснений с самим президентом и наконец делал заявление открыто в заседании нашего отделения, но поддержки не оказалось. Повидимому, из Москвы шла агитация против Вас — всю ответственность за ход этого дела принял на себя сам президент, разрешивший его своею властью. Уведомляя Вас о столь неприятном не только для Вас, но и для меня исходе дела, мне остается только просить Вас принять от меня уверение в моем глубоком к Вам уважении»

Это письмо, как громом, поразило ученого. Тотчас же по получении его Столетов переслал письмо своему лучшему другу К. А. Тимирязеву. «Что это во сне или наяву творится?» — приписал Столетов к письму Бекетова.

«Не правда ли, это какое-то nес plus ultra дикости, какого и во сне не увидишь, — писал Столетов В. А. Михельсону 24 октября 1893 года. — Хороши академики, хороши порядки, хороша вся эта интрига, теперь обнаружившаяся во всей ее красоте! Очевидно, меня сумели очернить президенту как нечто невозможное… а почтенный ареопаг — как прикажете: сегодня все за меня, завтра все (за исключением одного из пяти) — против!»

Так грубо, так беспощадно расправилась казенная наука с передовым ученым.

Захлопнув двери перед Столетовым, Академия наук открыла их перед тогда еще только начинающим свой путь ученым. Чудовищность этого дела совершенно не меняется от того, что впоследствии Голицын сделал работы мирового значения. В 1893 году Голицын был автором всего лишь нескольких научных работ!

Истинный смысл «голицынской истории» был ясен всем передовым русским ученым. В. Я. Цингер с возмущением пишет Столетову о том, что «голицынской историей» совет факультета поставил себя «в какое-то небывалое положение блюстителя различных интересов, но только не научных».

Но Столетов, оскорбленный и травимый, продолжает думать о науке.

Величайшая добросовестность, с которой он относится ко всем научным вопросам, заставляет его снова продумать диссертацию князя Голицына, еще раз проверить свои заключения. «Может быть, я не заметил какой-нибудь ценной черты в этой диссертации?»— думает Столетов. Он обращается к старому Герману Гельмгольцу с просьбой рассмотреть работу.

«Ваше Превосходительство, — пишет ему Столетов. — После тщательного изучения этой работы я пришел к отрицательному выводу, с которым согласились мои коллеги проф. А. Соколов и проф. Н. Шиллер (оба — Ваши ученики). Так как автор этой работы, — продолжает Столетов, — носит высокое имя (это — князь Голицын), — то мое непризнание достоинств этой работы причинило мне много неприятностей. Я вижу, что моя скромная, но до сих пор незапятнанная, научная репутация подвергается самым разнообразным и недостойным инсинуациям».

Заканчивая письмо, Столетов говорит: «До сих пор я считал себя достаточно зрелым, чтобы уметь отличать настоящую научную мысль от поверхностного кропательства. Но я с охотой буду готов открыто признать свою ошибку, если я ее действительно допустил».

Между тем дело с диссертацией князя Голицына получает широкую огласку и в России и за границей. Столетов получает письма из Киева, из Одессы, из Варшавы. Ему пишут и его бывшие ученики, ему пишут и те люди, которые вместе с ним борются за утверждение национальной русской науки.

Приходит письмо от профессора В. А. Михельсона.

«Дорогой Александр Григорьевич!

Только что получил Ваше письмо, содержащее печальное повествование об истории «выбора» нового академика! Просто глазам своим верить не хотелось! — негодующе пишет Михельсон. — Теперь мне стало еще более понятно, чем прежде, почему за границей приходится так часто встречаться с презрительным отношением к нам и к русской науке. Если наш высший ученый ареопаг может себя так вести, то чего же можно ожидать от других петербургских учреждений! Если личные связи и интриги могут заменить все остальное, даже ученые заслуги, то нашей академии никогда не выбраться на высоту, достойную действительно ученого учреждения, и Вам даже нечего жалеть, что вы не попали. Все это так глупо, что даже смешно и перестает уже, как мне кажется, быть обидным. Право, дорогой Александр Григорьевич, не стоит себе портить кровь из-за этого! Постараясь насколько возможно исключить чисто личный элемент из размышлений об этом и взглянув на дело объективно, Вы, конечно, согласитесь, что заслуживает сожаления лишь наша академия как ученое учреждение. А она и прежде не возбуждала в нас и не заслуживала особенной любви, так что перемена чувств к ней не должна быть очень резкая.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});