Мичман Изи - Фредерик Марриет

— Мне жаль твоего чёрного слуги.

— Почему же?

— Вы его никогда не увидите, попомните моё слово. Тысяча долларов — такая сумма, за которую отправят на тот свет тысячу негров, но главное — даже не деньги: они уберут его с дороги, чтобы избавиться от лишнего свидетеля. Где этот порошок?

— У Мести. Он не захотел расстаться с ним.

— Этот Мести — продувная бестия. Может быть, ему удастся обмануть монаха, — сказал дон Филипп.

— Я уверен, что он замышляет какую-то каверзу, — подтвердил Гаскойн.

— Всё же я сильно беспокоюсь о нём, — сказал Джек. — Я жалею, что отпустил его.

— А вы точно знаете, что он уехал?

— Нет, но монах сказал, что увезёт его в горный монастырь, когда стемнеет.

— Вероятно, так оно и случилось, так как там от него легче всего избавиться. Впрочем, нужно рассказать всю правду отцу и матери — отцу, чтобы тот принял нужные меры, матери, чтобы открыть глаза на брата Томазо. Дайте мне копию вашего письма к монаху, и тогда у меня будут на руках все документы.

Слухи о несчастном случае с Тихоней и Гаскойном сразу же распространились по Палермо и были взяты на веру всеми его жителями. Слухи, как обычно, были сильно преувеличены, и многие утверждали, что Джек и Гаскойн не выживут. Только Агнессе дон Филипп рассказал по секрету всю правду, чтобы немного успокоить её, ибо, узнав впервые о несчастье с ними, она была вне себя от горя.

Через два дня, когда дон Филипп рассказал родителям о злодействе монаха, наши мичманы были перевезены в палаццо, к большому удивлению всех жителей Палермо. Больше всего выгадали от их скорого выздоровления местные эскулапы, чья репутация как искусных лекарей подскочила до небес в награду за их лицемерие и лживость.

Когда молодые люди поселились в палаццо, дон Рибьера также был посвящён в их секрет, но дальше он не распространился. И теперь нашему герою не было причин торопиться с выздоровлением, он и так был счастлив в обществе Агнессы и её родителей. Мать вернула нашему герою своё благоволение, а когда она узнала о злодейском поступке брата Томазо, то поклялась никогда больше не брать в дом духовника. Джек и Гаскойн вовсю наслаждались жизнью, омрачаемой только беспокойством за Мести, возвращения которого они ожидали с нетерпением.

Джек сделал формальное предложение руки и сердца Агнессе и сообщил о своих намерениях её родителям. Они были полностью удовлетворены его общественным положением и состоянием, а дон Рибьера, кроме того, не забыл о своём долге благодарности нашему герою. Требовалось только согласие его отца, без которого о браке не могло быть речи, как заявил дон Рибьера. Джек пытался поспорить: его отец, утверждал он, не спрашивал его согласия, когда женился, а поэтому у него есть такое же право жениться без согласия отца. Но дон Рибьера, не имевший никакого понятия о равенстве и правах человека, наотрез отказался слушать доводы Джека и поставил непременным sine qua non[49] его союза с дочерью, чтобы родители Джека прислали письмо с изъявлением своего согласия на их брак, и Тихоне, скрепя сердце, пришлось покориться.

ГЛАВА XXXIII,

в которой Мести доказывает, что он достоин называться полным именем — Мефистофелем. Она изобилует переодеваниями, кинжалами, ядами и чёрными делами

Как-то вечером, на четвёртый день после переезда в палаццо дона Рибьеры, наши герои сидели в своей комнате вместе с Агнессой и доном Филиппом, когда дверь отворилась и на пороге появился монах. Все вздрогнули, полагая, что видят перед собой брата Томазо, судя по его росту, однако никто не поднялся, чтобы приветствовать его. Не говоря ни слова, монах запер дверь и, откинув капюшон, закутывавший его голову, открыл чёрное лицо негра. Агнесса вскрикнула, все вскочили на ноги при таком странном и неожиданном появлении Мести. Негр осклабился, и по его лицу было видно, что у него есть что порассказать.

— Где же монах, Мести? — спросил Джек.

— Потожтём немного. Сейчас я запру тверь на ключ и тогта расскажу вам всё.

Приняв такую предосторожность, Мести сбросил монашескую рясу и оказался в своей одежде с сумкой, привязанной к поясу.

— Ну, масса Тихоня, мой рассказ будет долгим. Поэтому, думаю, мне лучше начать сначала.

— Такой приём считается у рассказчиков наилучшим. Начинай, только останавливайся каждый раз, как я подниму палец, чтобы я мог перевести твой рассказ для Агнессы и дона Филиппа.

— Правильно, cap. Уже стемнело, когда мы с монахом сели на мулов и выехали из города. Он велел мне везти с собой сумку с тысячью долларов, чтобы я не сомневался, что они мои, и вот мы поднимаемся всё выше и выше в горы. Луна светит ярко, и всё вокруг видно как на ладони. А мы едем рядышком и молчим. Я не говорю ни слова, потому что не шибко горазд в его тарабарщине, а он молчит, потому что не кумекает ни словечка по-английски. Ночью, часа в два, мы остановились в каком-то доме на ночёвку, а потом опять поехали дальше в горы, только один раз передохнули, чтобы съесть по куску хлеба и выпить чуток вина. Наступила вторая ночь. Мы подъехали ещё к одному дому, а там люди низко кланяются монаху, и женщина готовит на ужин кролика. Я иду на кухню, там такой запах стоит от мяса — с ума сойти. Я довольно киваю головой и говорю — хороший ужин, милая, — а она скривила рожу и бросила на стол кусок хлеба, головку чеснока и показывает рукой: вот тебе твой ужин, и такой сойдёт для тебя, черномазого, а жаркое из кролика — для монаха. Тогда я думаю: подожди-ка немножко, если монах будет кушать кролика один, то я дам ему для вкуса немного порошку.

— Порошку, Мести? — воскликнул Джек, прерывая рассказ на этом месте.

— Что он говорит? — спросил дон Филипп.

Гаскойн перевёл всё, что рассказал Мести. Его рассказ вызвал огромный интерес у всех присутствующих, а Мести продолжал:

— Так вот, масса Тихоня, как только женщина вышла из кухни, чтобы принести миску, вытащил я порошок да и высыпал в кастрюлю. Потом я сажусь за стол и ем чёрный хлеб, который хорош для чёрного. Вернувшись, женщина ещё раз помешала в кастрюле, переложила жаркое в миску и отнесла её монаху в комнату. Бог мой, вы бы поглядели, с каким смаком он уплетал кролика, даже косточки обсасывал и подбирал подливку хлебом!

«Ага, — говорю я, — кролик вам очень понравился, масса монах, но подождём немного!» А потом он вылакал целую бутылку вина и велел подавать мулов. Вместо платы за ужин он положил руки на голову женщине, и та осталась очень довольна.

Луна светила ярко, мы ехали всё выше в горы. Часа через два монах кладёт руку на живот вот так, слазит с мула и садится на камень. Он крутится и вертится, извивается и стонет беспрестанно целых полчаса и смотрит на меня так, как будто хочет сказать: это твоих рук дело, чёрный дьявол? — но сказать ничего не может. Тогда я вытаскиваю бумажку, где был порошок, и показываю ему: ты, мол, проглотил его. Он ещё раз поглядел на меня, а я смеюсь, — и он умер.