Золото и мишура - Стюарт Фред

— Говорит, что приходить сюда выразить свое почтение и узнавать, все ли хорошо после вчерашнего.

— Надо же, какая забота! Пожалуйста, проси. Да, и вот еще, Кан До…

— Слушаю, тайтай?

— Будешь накрывать на стол, поставь еще один прибор. Если лорд Мандевилль свободен, я попрошу его отобедать с нами. Тем более что вчерашний обед получился, прямо скажем, нервным.

— Can do, тайтай.

Когда слуга удалился, Стар спросила:

— Мама, а кто такой этот лорд Мандевилль?

— Один очень приятный молодой англичанин, который вчера приходил к нам вместе с сэром Персивалем Гором. Его отец маркиз Торнфилд — владелец Торнфилдского аббатства.

Она поднялась с софы, подошла к зеркалу, висевшему над каминной полкой, и внимательно на себя посмотрела.

«Бог ты мой, — подумала, глядя на нее, Стар. — Мамочка заинтересовалась этим человеком».

— Лорд Мандевилль, — объявил в дверях Кан До.

Стар обернулась и увидела высокого, безукоризненно одетого блондина.

«Что ж, вполне понятно, почему мама заинтересовалась…»

— Э-гей, Хуанито! — кричал вакеро, галопом скакавший по полю, залитому нещадными солнечными лучами. — Твоя мать хочет видеть тебя! Хуанито!

В куртке «левис» и кожаных «чепсах» [37]Хуанито гонялся за пони, который умудрился сбежать из корраля. Раскрутив лассо, он бросил петлю, которая описала плавную дугу и опустилась как раз на шею беглеца.

— Хуанито!

Вакеро направил лошадь напрямую, в то время как Хуанито привязывал свободный конец лассо к седельной луке.

— Что там такое, Диего?

— Твоя матушка послала меня разыскать тебя. На ранчо приехал какой-то человек. Он работает на сеньору Коллингвуд.

На загорелом лице Хуанито появилось хмурое выражение.

— Я вышвырну его с ранчо к чертовой матери! — энергично сказал он по-испански. — Не желаю больше иметь ничего общего с этой проклятой семейкой!

— Ага, вот так и скажи своей матушке. Я бы, впрочем, не рискнул. И она сказала, чтобы ты поторопился. — Развернув лошадь, вакеро поскакал прочь.

— Дерьмо! — выругался Хуанито сквозь зубы, пришпорил лошадь и поскакал следом.

Через двадцать минут он вошел в гостиную своего дома и нашел мать в одиночестве. Она стояла у окна, и на глазах у нее были слезы.

— Что случилось, мамочка? — спросил он по-испански. — Где этот человек?

Донья Фелисидад вытерла глаза и повернулась к сыну.

— Он уехал. О, Хуанито, у нас ужасные, ужасные неприятности!

Хуанито поспешил к матери и взял ее за руку.

— Какие неприятности? И кто этот человек?

— Некто Палмер, он адвокат твоей тещи.

— Да, я встречал его на прошлой неделе в Сан-Франциско, когда подписывал брачный контракт.

— А ты читал этот контракт?

— Разумеется.

— От начала и до конца?

— Ну, не совсем. Там было страниц тридцать, такая тягомотина….

Она воздела руки и застонала.

— Значит, мы разорены! — воскликнула она. — Разорены!

— Но почему же? В чем дело?

— А вот, полюбуйся. Можешь прочитать, хотя теперь читай — не читай, все равно поздно.

Она подошла к столу и взяла документ, написанный на недавно изобретенном и только что введенном в бытовой обиход чуде канцелярского света — пишущей машинке.

— Десятая страница, параграф пятнадцатый, раздел «В».

Хуанито просмотрел десятую страницу и прочитал нужный раздел:

«Если в любое время на протяжении первых пяти лет с момента заключения брака жених, мистер Лопес-и-Сепульведа, по любой причине покинет невесту, мисс Коллингвуд, то закладная на ранчо «Калафия», которую в настоящее время держит у себя миссис Коллингвуд, снова вступает в силу, а приданое в размере 100 000 долларов возвращается в качестве штрафа».

Хуанито поднял глаза.

— И что это значит? — спросил он.

— А как ты думаешь, что это может значить? Это значит, что если ты не вернешься к жене, то мы потеряем ранчо.

— Необязательно. Мы просто вернем приданое — в любом случае, мне теперь не нужны ее чертовы деньги! — и закладная вступит в силу. Иначе говоря, мы окажемся там же, где и были до того, как я попал в этот переплет.

— Ох, Хуанито, какой же ты наивный! Ты не представляешь, насколько хитры оказались эти янки. Она просто-напросто откажет в праве выкупа закладной вследствие отсрочки, а мы ведь уже на целых три месяца просрочили выплату. Если же мы вернем приданое, у нас совсем не останется денег, и вот тогда-то она и откажет нам в праве выкупа закладной. Мы потеряем ранчо, потеряем все!

— Вот сука! — прошептал Хуанито, и его черные глаза наполнились ненавистью.

— У нее есть деньги, — рыдала мать, — есть власть. Этот сеньор Палмер говорит, что если мы попытаемся занять денег в банке, то банк сеньоры Коллингвуд выкупит у нашего банка наши, как он назвал их, «бумаги». Что тогда прикажешь нам делать? Мы беспомощны! Адвокаты, банкиры… Что, скажи на милость, мы, калифорниос, понимаем в адвокатах и банкирах? Мы люди от земли.

Красивое худощавое лицо Хуанито выражало решимость.

— Кажется, настало время и нам кое-что узнать об адвокатах и банкирах, — тихо сказал он. — Эти янки явились и уничтожили наш рай. Ладно, пусть будет так: Стар тоскует по моему телу, что ж, тогда я буду ее брюхатить двадцать лет подряд, чтобы у нее не было ни малейшей возможности даже взглянуть на ее чертова китаезу или на кого бы то ни было еще. И либо я сам, либо один из моих сыновей наверняка сумеем выучить всю эту премудрость про адвокатов и банкиров, про деньги и власть. Мы выучим все уловки, которыми сейчас пользуются янки, так что в конечном итоге мы победим этих светловолосых скотов в их же собственной игре.

После этого Хуанито скомкал копию брачного контракта и швырнул ее через всю комнату. Она ударилась о стену и, как дохлый клоп, упала на пол.

Однако сила печатного слова от этого ничуть не пострадала.

* * *

Голубые глаза Мандевилля упивались великолепием изумрудного с бриллиантами колье Эммы, переливающегося в свете свечей, стоявших в золотых подсвечниках. «Восхитительно, — думал Мандевилль. — И ее грудь тоже восхитительна, ни одной морщинки на коже, а ведь ей уже, наверное, около пятидесяти…»

— О чем это вы так задумались, милорд? — спросила Эмма, поднося к губам бокал с шампанским. — Знаете, говорят: «Пенни за мыслишку!» Хотя у меня такое впечатление, что ваши мысли стоят много долларов, а уж никак не пенни. Вероятно, даже фунтов стерлингов.

Редклиф улыбнулся.

— Неужели это так явно читалось у меня на лице? — спросил он. — Признаюсь, я восхищался вашим колье. Камни изумительные, никогда я не видел изумрудов такого глубокого цвета. Они завораживают.

— Отец купил их в Париже три года назад у индийского магараджи.

— Они, должно быть, обошлись ему в целое состояние.

— Во всяком случае тех денег было бы достаточно, чтобы провести в Торнфилдском аббатстве водопровод.

Редклиф чуть не поперхнулся своим шампанским.

— Эмма, да вы колдунья! — рассмеялся он. — Ведь именно об этом я как раз и думал, вы поймали меня, можно сказать, с поличным.

Эмма улыбнулась.

— Редклиф — полагаю, что после того, как мы обедали с вами четыре вечера подряд, я могу называть вас просто Редклиф, — так вот, когда молодой человек такой красоты и обаяния, как у вас, начинает обращать внимание на женщину, по возрасту годящуюся ему в матери, совершенно очевидно, что молодой человек думает не о любви и возвышенных чувствах, а о недвижимости.

— А о чем в подобной ситуации думает эта женщина?

— Честный вопрос, — сказала она, несколько вдруг погрустнев. — Эта женщина думает о многом, очень о многом. Думает, например, о том, что она больше уже не молода, что смириться с этим очень трудно, а нужно. Она думает о двоих мужьях, которых она потеряла и которых преданно любила. Наверное, следовало бы сказать «страстно» любила. Эта женщина думает о том, что теперь она очень одинока. Она думает также о том, что не должна терять достоинство и делать глупости. Но! — И тут Эмма подняла на него свои прекрасные аметистовые глаза. — Она думает также и о том, что, может быть, жизнь для нее еще не совсем закончилась. Не совсем.