Пролог - Николай Яковлевич Олейник

— Это еще что за новости?!

— То-то же... Вот и вынужден был бежать. А в Париже, сами знаете, полно русской агентуры, там долго не продержишься — либо выдадут, либо засадят, как Кропоткина.

— Хорошо, что все обошлось, — сказал Чайковский. — Как Фанни Марковна?

— Осталась в Женеве. Раздобуду денег, вышлю ей, тогда и приедет.

— Вечная проблема для эмигранта — деньги! Я здесь перебиваюсь уроками. Обучаю русскому языку, истории. Ужасно скучно и надоедает! Кстати, твоя статья в «Контемпорари» по поводу сбора средств в фонд Красного Креста «Народной воли» кое-кого пробудила.

— Кое-кого, — в раздумье проговорил Кравчинский. — Этого мало.

Первые минуты встречи прошли, и собеседники примолкли. Неторопливо двигались по влажной от тумана и невидимых брызг, долетавших с реки, мостовой, не решаясь говорить о главном.

Лондон. Площадь Пикадилли

— Как с моей просьбой? — нарушил наконец молчание Кравчинский. — Нашлось что-нибудь?

— Ты о жилье?

— Да.

— Поживешь пока у меня, — ответил Чайковский. — В тесноте, да не в обиде.

— Спасибо. Только зачем вам лишнее беспокойство, если можно что-то подыскать. Мне хотелось бы, коль вы так любезны и уделяете мне время, сразу же уладить с жильем.

Чайковский сказал что-то невнятное.

— Чтобы к этому больше не возвращаться, — добавил Сергей.

— Тогда, по всей видимости... — растягивая слова, проговорил Чайковский, — нам надо ехать на окраину, в центре ничего не найдем.

— Не беда, — сказал Сергей. — Окраина так окраина. Как туда добраться?

— Наймем извозчика. Я сейчас, подожди минутку. — Чайковский прошел за угол и вскоре вернулся на кабриолете.

Около часа петляли они по улицам и закоулкам, пока не оказались на окраине Лондона.

— Хаверсток Хилл, — сказал Чайковский. — Что-то вроде Выборгской стороны в Петербурге, рабочий поселок.

— Для начала хорошо, — успокоительно молвил Сергей.

Отпустили извозчика и двинулись пешком по широкой, просторной улице, по обеим сторонам усаженной низенькими деревянными и каменными домиками. Ни палисадников, ни ухоженных двориков. Даже не слышалось детских голосов...

— Район молодой, недавно начал заселяться, — пояснял Чайковский. — Удобств мало.

— Как раз по моим деньгам, — согласился Кравчинский. — Главное, завоевать плацдарм.

Состояние угнетенности и тревожной неизвестности, не оставлявшее его на протяжении длинного, полного опасностей и всевозможных неожиданностей пути, как будто отступило перед надежностью новой обстановки. Как только Сергей вступил на эту землю, он ощутил, как на его сердце становится легче. Это чувство разрасталось в нем по мере движения кабриолета, который медленно катил улицами огромного города. Такое постепенное душевное облегчение он испытал однажды, когда, после длительного сидения в «Санта Марии», измученный заключением и ожиданием приговора, который висел над ними, недавними повстанцами, он вырвался наконец на волю и возвращался к своим, в Женеву. Не домой — лишь к своим, к товарищам, друзьям. Тогда, помнится, также исчезло ощущение опасности, не думалось об арестах и преследованиях — просто хотелось наслаждаться свободой, пьянеть от чувства независимости, возможности распоряжаться самим собой.

— Сюда и заходить незачем, — кивал на приземистые деревянные лачуги Чайковский. — Теснота ужасающая.

Впереди высился каменный дом в несколько этажей. На фоне других, низеньких, он казался почти гигантом, над его крышей, едва касаясь ее, висело облачко сизоватого дыма, видимо заблудившееся, занесенное сюда ночным дуновением ветра, да так и оставшееся посреди дневного неба.

— Сто девятнадцатый, — назвал вслух номер дома Сергей. — Зайдем, попытаем счастья.

Они немного постояли, осматриваясь, потом пошли по узкому тротуару под самыми окнами первого этажа, потому что полоска земли, отделявшая дом от мостовой, была слишком узенькой, и вошли в парадное.

Полнотелая, с припухшими веками пожилая женщина, появившаяся в дверях первой же квартиры, куда они постучали, скрипучим голосом сообщила, что в их подъезде вряд ли можно найти свободную комнату, а вот в соседнем, на третьем этаже, недавно выбралась молодая пара, в квартире остались только старики родители — там пустят вас. Женщина вызвалась даже проводить их, но они, поблагодарив, заверили, что найдут и договорятся сами, и хозяйка пожелала им удачи.

— Забавная женщина, — сказал Сергей, когда они вновь очутились на улице... — Что-то есть трагическое в тяготении старости к молодому, юному. Заметили, как она обрадовалась нашему появлению, как заблестели ее глаза?

— Еще бы! Увидеть такого красавца! — ответил в шутку Чайковский и добавил: — Раньше я что-то не замечал в тебе подобной сентиментальности.

— Видимо, старею. Да и... — Сергей вовремя умолк, иначе должен был бы рассказать, — а он этого не любил, — как его иногда угнетает глубочайшая тоска, хотя он и отгоняет ее, не дает укореняться, бередить изболевшуюся душу.

— Да и что же? — нетерпеливо переспросил спутник.

— Так, всякая чертовщина лезет в голову.

— Да, лезет... И настойчиво лезет, — вздохнул Чайковский. — Скажу по совести, Сергей, мне с тобой приятно еще и потому, что напоминаешь давно минувшее, молодость, будто возвращаешь меня в то время, которое никогда уже не возвратится.

— Как тяжко все же быть оторванным от родной земли, — сказал Кравчинский. — Стоит лишь встретить такого, как сам, эмигранта, и сразу же воспоминания, грусть... Идем лучше, у нас впереди много дел.

Увлеченные разговором, они и не заметили, что остановились и уже беседовали несколько минут.

— Идем, идем...

На третьем этаже дверь открыли сразу, как только они позвонили. Высокая, в оспинках, далеко уже не молодая хозяйка впустила их в квартиру, накинула на дверь цепочку, предложила сесть. Выслушав гостей, женщина какое-то мгновение размышляла, потом спросила, обращаясь к Сергею:

— Вы один или с вами жена, дети?

— Жена, — ответил Сергей. — Она приедет потом. Одна, без детей.

— Хорошо, хорошо, — словно обрадовалась женщина. — Тогда вот вам комнатка. Взгляните, пожалуйста. — Она приоткрыла дверь н небольшую, с одним оконцем комнату, где, кроме койки, столика и двух стульев, ничего не было.

«Типичные для постояльца условия, — с горечью подумал Кравчинский. — Ничего похожего на то, что хотя бы напоминало семейный уют».

— Какую же плату