Рерих - Максим Дубаев

Николай Константинович волновался, что может не успеть и что представители Москвы могут передумать и купить картины другого художника или посчитать, что Рерихи не должны возвращаться в Советскую Россию из-за своих либеральных взглядов. Письмо к Зинаиде Фосдик Н. К. Рерих заканчивал восторженными словами:

«Вот какими важными обстоятельствами начинается 1946 год. Пусть он окажется годом благого строительства…посылаем это письмо вне очереди для ускорения. По получении этого письма немедленно созвонитесь с Гусевым…»[423]

Почта из Америки в Индию и обратно шла долго. Иной раз ответа приходилось ждать два месяца. Почти в каждом послании в Америку Николай Константинович вспоминал о главной встрече:

«Теперь поверх всех текущих дел перед Вами стоит беседа с Гусевым…»[424]

Но в отличие от других писем — важное послание достигло Нью-Йорка всего за 10 дней, и 15 января Зинаида Фосдик писала в Индию:

«Ваше значительное письмо от 2.1.46 пришло 12-го Января… и я тотчас позвонила в Амторг, но г-на А. Гусева не было в городе. Вчера днем он меня принял, и у нас была крайне интересная беседа. Во-первых, он мне показал Ваше письмо к нему и при этом объяснил, как он узнал о коллекции у Хорша, или вернее, что он узнал, что здесь имеется такая коллекция Ваших картин, и он пошел ее смотреть раза три. Но, видимо, что-то его смущало, и он начал расспрашивать. Спросил Яременко, которого он знает, и последний ему сказал, что был суд с Хоршем и были затронуты картины. Тогда он написал в Наркомпрос письмо, сообщая о наличии коллекции Ваших картин здесь. Там очень заинтересовались этим и просили подробностей. Хорш ему, оказывается, показал и предлагал двести тридцать картин, и когда Гусев написал о том количестве в Наркомпрос, ему оттуда ответили, что должно быть гораздо большее число картин в Нью-Йорке. Но когда там узнали о каких-то судах, о чем Гусев им писал, со слов Яременко, они ему указали обратиться к Вам, что он и сделал. По его словам, там желают иметь большую коллекцию Ваших картин, ибо там имеется всего около шести Ваших картин, не больше! (Он, вероятно, имел в виду Третьяковскую галерею.) Он сказал, что Вас чтут как великого русского художника, как русского патриота, любящего свою Родину, и что Ваши картины должны быть достойно представлены там. Привел в пример Репина, которого знают все, от мала до велика, и поэтому такое же отношение должно быть к Вам. Очень характерно!»[425]

День ото дня, с каждым письмом, росла уверенность Николая Константиновича в том, что скоро поступит приглашение из Советского Союза и он вместе с семьей сможет наконец переехать в Москву или Ленинград.

Действительно, после переговоров с А. Гусевым Н. К. Рерих мог рассчитывать на помощь советского правительства в возвращении на родину. Как писала Зинаида Фосдик, узнав из письма Николая Константиновича о том, что у него в Индии имеется большая коллекция, включающая картины, особенно важные для России благодаря их историческим сюжетам, Гусев немедленно сообщил об этом в Наркомпрос. Глава Наркомпроса лично написал А. Гусеву о картинах Н. К. Рериха и «желательности иметь их в Советской России».

От Зинаиды Фосдик Н. К. Рерих узнал, что вся необходимая информация была передана А. Гусеву, оставалось только ждать ответа высоких советских чиновников.

«Это дало мне возможность, — писала Зинаида Фосдик, — сказать ему многое об этих последних картинах, их исторической ценности, а также о той непередаваемой панораме Азии и Гималаев, которая написана Вами и которую они могут без всяких затруднений получить прямо от Вас, причем даже отправка их будет несравненно облегчена благодаря пароходным сношениям. Сказала ему о том, как Индия ценит Ваше искусство, как высоко говорят о нем лучшие критики там, и как, несмотря на все это, Вашим давнишним желанием было видеть эти картины на Родине. Сказала ему также о той высокопатриотической работе, которая была проделана Вами во время войны, Ваших статьях, которые пересылались нами во Всесоюзное общество культурных связей с заграницей (ВОКС), и появлении некоторых из них в журналах там… а затем я сказала о Вашем и всей Вашей семьи горячем желании послужить Родине и о том, что я Вам выслала по Вашей просьбе отсюда анкеты, ибо там без представителя Советского Союза Вы не могли этого сделать. И теперь, ввиду того, что туда направляется представитель, Вы с ним снесетесь по его прибытии… На него произвел сильное впечатление факт о том, что Вы так думаете о Родине и работе там. Я много говорила о Юрии, его трудах, блестящем имени в Европе и Азии и его огромных знаниях. Он очень восторженно заметил, что Юрий найдет огромное применение своим знаниям на Родине. Также говорила о Святославе, его славе одного из крупнейших современных портретистов. Он крайне внимательно слушал, делал записи, и все это пойдет куда следует»[426].

Но такие переговоры Зинаиды Фосдик с А. Гусевым только усложнили процесс покупки картин. Если до этого предполагалось купить картины у Луиса Хорша, то теперь эта возможность все больше превращалась в призрачный прожект. И хотя Зинаида старалась как можно реже упоминать о затянувшемся конфликте с бывшим финансистом рериховских учреждений, ей все же пришлось рассказать о судебных проблемах.

«Затем… я начала ему говорить, согласно с Вашими инструкциями в письме, о Хорше, нарушении им Вашего и нашего доверия, захвата всех учреждений и картин, нашего судопроизводства и нашего глубокого разочарования в здешних судах и судьях, в их подкупности и методах, примененных Хоршем для выигрыша дел. Все это, конечно, было сказано мною в сжатой форме, но он при этом делал пометки на своем нот-блоке. Затем я ему сказала о группе сотрудников, которую Хорш старается обойти. Выслушав все то, Гусев сказал, что Хорш жулик и что многое ему теперь делается ясно, а именно, он подозревал Хорша, что последний ему не показал самые значительные картины, а те, которые он желал продать в настоящее время. Затем на его вопрос о Вашем местожительстве Хорш неопределенно отвечал, а затем заявил, что Вас нет в живых!!!»

Упоминание о суде привело к тому, что А. Гусев осторожно намекнул — теперь ему, вероятно, рискованно иметь дело с Л. Хоршем.

«Но на это я ему спокойно ответила, — пересказывала свой разговор Зинаида Фосдик, — что наша группа настолько разочарована исходом нашего судебного процесса и так скорбит о том, что Ваши картины находятся в подвалах Хорша, где их никто не видит; и раз Хорш старается их распродать, как мы это узнали, нам гораздо желательнее видеть эти картины на Родине великого художника, где его оценят и где будет музей, посвященный его искусству, и мы, конечно, не будем чинить никаких препятствий ему, и вопрос остается открытым для его дальнейших действий»[427].

Почти в каждом письме Николай Константинович просил Зинаиду Фосдик проявлять особую осторожность и стараться не разочаровывать А. Гусева и других советских чиновников. Но картины продолжали оставаться в руках Л. Хорша, а чиновники продолжали вести друг с другом бесконечную переписку о возможности купить картины, находившиеся под судом.

Помимо забот о картинах, присвоенных Л. Хоршем, Николай Константинович постоянно в письмах напоминал о нехватке холста для картин. «Родные наши, добавляю только о холсте, — писал он из Индии в Америку. — Очень нужно! Картины в голове, а холста нет!.. Если денег хватит, можно и двойную порцию. Просто беда — ни здесь, ни во Франции нет холста. Неслыханно!»[428]

Каждый день приносил Н. К. Рериху все новые известия о повышении цен, о беспорядках и о том, что многие друзья покидают взбудораженную гражданской войной Индию.

Связываться с покупкой спорных картин Амторг не решился. Рерихам оставалось только ждать решения Наркомата просвещения о покупке картин непосредственно в Индии. 1 апреля 1946 года Николай Константинович писал в Америку: «Вот сейчас прилетело доброе письмо Зины от 7 марта с целым рядом знаменательных сведений. Читали и радовались свиданию с Гусевым — все это ладно. Хорошо, что помнит об ожидании нами представителя. По всему судя, скоро его дождемся. Наркомпрос уведомил Гусева, что они пишут мне непосредственно, но мы письма не имеем, да и не уверены, все ли до нас доходит. Потому не может ли Гусев запросить копию письма и через Вас переслать нам?»[429]

Прошла неделя. Новые письма давали все больше и больше надежды, но и с такой же легкостью эту надежду отнимали: «Прилетело письмо Зины от 12–17 Апреля. В нем много напряжения — иначе и быть не может в нынешних обстоятельствах. Хорошо, что Вы повидали Гусева, и он теперь знает, что письмо о картинах мной не получено, и он об этом уже написал. Иначе люди, не зная, каковы у нас почтовые сношения, могут вообразить, что я не хотел ответить. Писать мне самому туда невозможно, ибо не знаю содержания их письма. Скорей бы, скорей бы!»[430] «Прилетели Ваши вести от 25–29 Апреля и от 9–15 Мая. В них и радостное, и грустное. Радостно, что у Вас побывал Гусев, и обоюдное впечатление осталось доброе. Пусть бы поскорей все оборачивалось, а письмо-то так и не дошло. Скажем себе — пока не дошло, а если оно вообще кануло в бездну?!»[431]